Та ли ты, с прической пышной,
с грустью на челе,
той ли поступью чуть-слышной
ходишь по земле?
Той ли кротостью струится
материнский взгляд,
на безгорестные лица
школьников-ребят?
Обиваешь ли тропинки
на крутых местах,
вышиваешь ли барвинки
на чужих холстах,
со старинной мандолиной
делишь-ли досуг,
мой единственный, любимый,
мой далекий друг.
Ты мне первая когда-то
руку подала;
в детстве, лаской небогатом,
матерью была.
Ни поэмам, ни рассказам,
не воздать вполне,
скольким я тебе обязан
в том, что есть во мне.
Жди-ж меня… как утешенье
я к тебе приду,
под баштанное цветенье
в будущем году
озарить твои седины,
исцелить недуг,
мой, единственный, любимый,
одинокий друг.
Сентябрь 1929 г.
Элегия
Памяти старой Ганны
из Бутова-хутора.
В ложбинах, под откосами
полынь да лебеда;
меж вербами и лозами
белеет слобода.
Вишневая околица
колышется в дыму
и клонится и молится
неведая кому.
У речки над осоками
дубы, построясь в ряд,
вершинами высокими
о прошлом говорят.
Их ветки древним чудищем
в простор вознесены,
над прошлом и над будущим
прохладны и темны.
Забыться мне не хочется
и вспомнить не могу…
Ты спишь, моя пророчица
под вербой на лугу.
Гуторит с ветром мельница,
воркуют жернова,
и кажется и верится,
что ты еще жива.
Но ты ушла с потемками
в тернистые века,
забытая потомками
и близким далека.
Лишь мне остались дальние —
как дороги они —
слова твои прощальные:
«Найдешься — помяни».
Ой, дни мои последние,
неладные дела…
ты вещая, столетняя
у мельницы жила.
Непонятый, обиженный,
бросая мать и дом, —
я так любил у хижины
грустить с тобой вдвоем.
До холодка полночного
по вечерам и дням,
не ты ль тогда пророчила
пути моим огням.
И утешая баловня
возвратностью потерь,
так слепо предсказала мне
все, чем живу теперь…
И вот ушла, не ведая;
лишь память берегу;
похоронили светлую
под вербой на лугу…
…У речки, над осоками,
дубы, построясь в ряд,
вершинами высокими
о прошлом говорят.
О прошлом бредит мельница
и мечется в бреду…
Спи, спи-ж, моя отшельница,
я больше не приду.
Июль 1924 г.
Элегия
Федору Николаевичу
Михальскому
Под стенанья детских лет,
как под шелест ив,
проводил я мой рассвет
к полдню заспешив.
Мне их не в чем упрекнуть
прожитые дни;
кое-как, да как-нибудь
пробрели они.
В чужедальние края
радугой маня,
юность буйная моя
увлекла меня.
Как для бешеных погонь,
в бурю, тишь и зной,
не по силам резвый конь
бьется подо мной.
И пружиня повода,
шпоры дав коню,
сам не знаю я куда
жизнь мою гоню.
На восход, иль на закат
прогремит мой путь,
только вижу, что назад
мне не повернуть.
И боюсь… близка пора, —
под мятели взмах
станет осень у двора,
с сединой в висках.
Еле тронутый весной,
юность вьюгам дам;
что же станется со мной
к тридцати годам?