Не я ли в пору раннюю, за венчанными хатами,
в садах не огороженных черешни воровал;
не я ли в пору позднюю с чернявыми дивчатами
пел песни дедов-прадедов и в пижмурки играл.
Не я ли дни с неделями, что книги перелистывал,
не я ль хвалился юностью… да что тут говорить,
от юности безудержной, от резвости неистовой,
осела и задумалась былая моя прыть…
* * *
Любимый мой, зеленый мой, привет тебе из Севера,
от поездов, что ползают, пугая и звеня,
от стен Кремля великого, от камня вечно серого
и главное, хороший мой, — конечно от меня.
Я так хотел бы вырваться к цветной твоей обители,
чтоб рассказать садам твоим, вздыхающим росой,
как без вины, без жалости в пути меня обидели,
какие тучи тяжести висели надо мной.
Но… мир тебе в садах твоих; я не устал от бурь еще;
пришиблен этим грохотом и нуждами гоним,
я нужен здесь как праздники для жизни этой будничной,
как доктор для чахоточных я здесь необходим.
А если мало праздников дышащим пылью зданиям
и если руку доктора кусать начнет больной —
я на рычанье хриплое своим взмахну рычанием,
здоровым, освежающим как шум дождя весной.
И жизнь свою дешевую здесь не отдам я дешево,
и чашу не допитую опять налью по край…
Прощай, прощай, любимый мой, всего тебе хорошего,
не жди меня в садах своих и злом не поминай.
Июль 1924 г.
Проезжий шлях
В степи ни звука, ни души;
ужель весь мир притих…
Иду в предутренней тиши
безбрежьем трав степных.
Проезжий шлях, осиротев,
змеей убитой лег
и шепчет ветру нараспев
о горестях дорог.
О том, как много перенес,
как тяжко он избит,
слепой округлостью колес
и тупостью копыт.
Как у равнин, ложбин и скал,
змеясь то здесь, то там,
свои концы он растерял
запутал счет векам…
И, робко жалобы излив,
ответа ветра ждет;
а тот, заносчив и шумлив,
лишь о себе поет.
О том, как тесен белый свет
и как просторна ночь,
о доблести своих побед,
о радости и проч…
Из века в век, до этих пор,
в безлюдии ночном,
ведется этот разговор,
все об одном и том.
Тот — угнетен своей судьбой,
тот — буйством одержим…
И никогда между собой
не сговориться им…
Упрямая… В свои стихи,
как будто невпопад,
я, — кроме прочей чепухи,
вкрапляю правды яд.
Прочтя нехитрый этот стих,
ужель ты не поймешь,
что я посадкой плеч моих
на битый шлях похож.
Весь груз невзгод моей страны,
все тяжести войны,
я на плечах своих пронес
сквозь дни огней и гроз.
А ты… чем одержима ты
в рассвет своей поры?..
Тебе бы песни да цветы,
гулянки да пиры…
Оставь меня, не для того
я выжил от ножа;
уйди в безделье своего
шестого этажа.
А я останусь тут, внизу,
карабкаться и ждать
и будь покойна — донесу
мне врученную кладь.
Уйди и знай, — пройдут года
подобные векам;
как шляху с ветром — никогда,
не сговориться нам…
Февраль 1929 г.
Сентябрь
Последнему из могикан —
Владимиру Ивановичу Никулину
Скоро кончится дачный сезон,
скоро шумный, кокетливый сквер, —
облетевшей листвой обнесен, —
загрустит, неприветлив и сер.
Теплым солнцем весны возрожден,
но уже по осеннему стар,
будет никнуть и ныть под дождем
ласки листьев лишаясь — бульвар.
От дождя станет скользкой стезя,
и под ветренный говор и гуд,
шелест книжки под мышкой неся,
дети в школу, резвясь, побегут.
Август выжелтит зелени вязь,
к ноябрю подберется зима;
на остывшее небо косясь,
о дровах замечтают дома.