— Не балагурь зря, Ориша, — раздался откуда-то из тьмы просительный, но вместе с тем и строгий голос Никодима.
Глебушка увидел: девушка держала деревянную чашку с водой, прислонив ее левою рукою к груди, и восковую свечу, изогнутую как будто бы змееподобно.
— Гадать время, — сказала девушка уже строго, — говори, какой масти пропавшие лошади?
Глебушка быстро спустил ноги с приклети амбара, обул сапоги, надел поддевку, и тогда только ответил:
— Все три ярко-рыжей масти.
Девушка двинулась прочь к воротам. Глебушка глядел на нее точно весь еще полный сновидений. В неясных, но ласковых сумерках плавала его душа.
— А мне можно посмотреть, как ты будешь гадать? — вдруг спросил он.
Не оборачиваясь к нему, Ориша ответила:
— Иди, пожалуй, из-за кустов погляди, а ближе не подступайся.
— Зря бы это, Ориша, — сказал голос Никодима из тьмы.
Глебушка не видел его. Да и не думал он о Никодиме. Как в сказке двигался он за девушкой, безотчетно подчиняясь мгновенно зарождавшимся в нем желаниям, острым, сладким и мучительным и неодолимо властным. Девушка ли замедлила своя шаги, он ли поспешил, но только вскоре они пошли рядом.
Глебушке вдруг стало страшно. Словно тонкою иглою закололо его кожу. Девушка, точно догадавшись о его страхе, участливо шепнула ему:
— Не бойся ты. Ведь это очень просто делается. Или ты думаешь, что я и впрямь ведьма?
Колебалось под темным, широким балахоном ее тонкое тело, и живым теплом веяло от него. Глебушка взял ее свободную ладонь и крепко зажал в своей. Приветливый ток шел от этой мягкой ладони и согревал сердце Глебушки.
— Или так легше? — спросила Ориша смеющимся шепотком.
Опасения растаяли в нем. От чувства умиления и признательности за что-то огромное и радостное Глебушка чуть согнулся и, крепко придерживая девушку за руку, поцеловал ее в округлую косточку позвонка на ее затылке. Молодой липовой кожицей пахло ее тело, и не хотелось отнимать губ. Ориша тихо и не гневно стряхнула его руку, освобождаясь, и, вздохнув, сказала:
— Постой здесь, Иван-Царевич, а я тебе погадаю одним часом. И ты брось пока это самое!
Снова, точно очарованный сновидением, он стоял и ждал, поглядывая на темные сердитые воды Шалой, на матово-зеленоватое сияние, трепетавшее вверху и тоже точно колдовавшее над землей. Он видел бледное лицо девушки, склоненное над чашкой с водой, сосредоточенное и, будто бы, утомленное, и ее изогнутые брови; видел и огонек восковой свечи, янтарно мерцавшей, как крупная капля росы, и дымчато-зеленоватые облака, застывшие на небе, похожие на огромных летучих мышей. И он чувствовал на своем лице дыхание ветра, похожее на поцелуй.
Было страшно, но и никуда не хотелось уходить. Ориша подошла и сказала, на мгновение расторгая сладкие сны:
— Найдутся твои лошади скоро. Во вторник пошли пасти табун к Загореловой залежи. Сами к табуну придут пропавшие. Накажи только пастуху до темного поджидать их на пастьбе. Слышал?
Не скоро возвращаясь к действительности и мешкотно подыскивая нужные слова, Глебушка спросил:
— Сколько тебе нужно дать за гаданье?
— Пятьдесят рублей, — сказал Никодим и вышел, бородатый, высокий и степенный, из-за порослей шиповника.
— А ты все по пятам бродишь, — повернулась к нему Ориша злобно, — вчерашний день стережешь?
— Буде, Ориша, — просительно вымолвил Никодим.
Глебушка сунул руку в карман шаровар, а потом в карман поддевки и, отсчитав, подал Никодиму деньги.
— А когда лошади найдутся, — сказал тот высокомерно, — ты мне и еще столько же уплатишь. Пятьдесят рублей. Тоже такая наука чего-нибудь да стоит.
Будто бы сердитым волчьим огнем светились его глаза.
— Хорошо, — кивнул подбородком Глебушка.
На приклетях амбара долго не приходил к нему сон. Прислушиваясь к сердитому шипенью Шалой, все о чем-то с умилением думал он, и, как всегда, думы его походили на музыку. Припоминались ему печальные тоскующие глаза и задорная улыбка. Перед рассветом вспомнилось ему еще, что, сегодня утром, послав за становым приставом, он первый раз в жизни пошел наперекор воле отца. И ему стало неловко и стыдно.
Утром, когда Парфен уже запрягал вороных в фаэтон, и весь двор был залит словно бы расплавленным золотом, Картавый, отворяя ворота, все кричал по-петушиному. А потом он вдруг заржал, и так звонко, радостно и призывно, что, беспокойно вскинув уши, раздувая ноздри и щеря зубы, ему сердито и заливчато откликнулся коренник, молодой меринок Заветный. По Никодим неистово наскочил на Картавого и замахнулся на него метлой.