Садясь в фаэтон, Глебушка все искал Оришу, но нигде не было видно ее печальных глаз. И золотое сияние точно потухло вокруг.
«Жаль, — думал Глебушка тоскливо, — жаль, как жаль…»
А весь обратный путь не отходило от него то страшное воспоминание, связанное со старыми ветлами и бархатною лощинкою. Но уже не закрывал перед ним своих глаз Глебушка, как всегда, а точно сызнова переживал его взбудоражено. Припоминалось ему жутко: год тому назад, когда мятой зацветали пологие скаты лощинки, и женщины часто приходили в сновидении к Глебушке, впервые преодолев робость, уговорил он прийти в эту лощинку солдатку Дарью, которая топила в дому печи по зимам, а летом выкармливала в усадьбе цыплят. И сам он ждал ее там, лежа на спине, нежась в вешнем зное, томясь душными грезами. Но когда она пришла, румяная, красивая и дородная, и склонилась над ним смеющимися, замаслившимися глазами, вдруг толкнул он ее от себя концом сапога в грудь, полный испуга и внезапного гнева.
«А Оришу не толкнул бы», — думалось, ему сейчас томительно и жаром опахивало его лицо.
За дубками сказал Парфен раздумчиво:
— А как энтому Орина приходится, и не разобрать. Жена или дочь? Или еще как? Вы как думаете, Глеб Яковлевич?
Во вторник, когда встал месяц, показался табун на выгоне за старыми ветлами. Неистово вскидывая растопыренными, как крылья, локтями, Савоська Кривой скакал впереди табуна и гнал, заскакивая с дороги то вправо, то влево, трех рыжих жеребчиков.
— Гонят, — радостно крикнул Глебушка, наблюдавший за табуном с забора.
— Всех трех? — спросил Яков Петрович. Он сидел на верхней ступеньке крыльца, свесив чуть не до земли огромный, круглый живот.
— Всех! — весело крикнул Глебушка.
Сопя и отдуваясь, встал Яков Петрович с крыльца и грузно двинулся к воротам.
— Гонят! Гонят! — раздалось по усадьбе.
Вся усадьба высылала к воротам встречать пропадавших. Радостно виляя хвостами, выбежали вслед за людьми даже собаки. А Глебушку вдруг обдало всего пламенем.
«Опять на Черную тонь ехать мне надо, — думал он, — завтра же я поеду, завтра же!»
За ужином сказал он отцу в вопросительной форме и робея:
— Завтра вечером я на Черную тонь поеду? Чтоб те остальные пятьдесят рублей уплатить?
Отец, пережевывая крутые пельмени, сопя и хлюпая ртом, с трудом ответил:
— За рыженьких я и трехсот монет не пожалел бы. Дурак твой колдун!
Когда ложился спать Глебушка, неуютной показалась ему его комната, и точно мало воздуху было в ней. И не хотелось спать, и не хотелось читать, и ничего не хотелось. Одна мысль стояла в голове и в сердце:
«Завтра поеду».
И было грустно отчего-то.
Всю дорогу до Черной тони он не проронил ни слова, полный беспокойства и тревоги. И иногда думал, но без малейшей радости, а точно повинуясь чьему-то наказу:
— Вот увижу сейчас ее.
Но ее он не увидел, а увидел только Никодима. Высокий, степенный и бородатый, он стоял перед воротами и точно поджидал его. И ворота были заперты, и Никодим, как будто, не имел ни малейшей охоты отворить их, чтоб пустить во двор лошадей Глебушки.
— Ну что, деньги, что ли, привез? — спросил он его сурово.
— Деньги, — ответил Глебушка потерянно, вдруг смутившись его непреклонного вида. И зарылся в кармане, доставая деньги.
— Вот спасибо, — сказал Никодим, принимая деньги, но с тем же суровым видом. — Спасибо, что не обжульничал. Значит, можно еще людям на слово верить!
— С кем разговариваешь! — осадил его с козел Парфен.
— Не с тобою, видишь, — сказал Никодим веско. И добавил: — Ну, а теперь езжайте домой, что ли. Ведь нонча ворожить не будете?
Как будто острым лукавством засветились на минуту его глаза. Стыдно было просить о ночлеге. Глебушка смущенно думал:
«Гонит он нас отсюда».
Когда фаэтон, ляская рессорами, повертывал от негостеприимных ворот, там, за их замкнутыми полотнищами, неистово и злобно залилась собака и, внезапно оборвав лай, захрюкала свиньей.
«Это Картавый над нами издевается», — подумал Глебушка горько.
Домой он вернулся поздно, без мыслей в голове, точно совершенно опустошенный. Безмолвно он разделся, с головой укрылся одеялом и вдруг тяжко расплакался от обиды и боли. Он плакал долго и горько, порою тихохонько и совсем по-ребячески всхлипывая. А потом в его сознании все стало путаться, словно обволакиваться теплою паутиной. И тут низко-низко, почти касаясь его щек усами, над ним склонился становой пристав и сказал:
— И вовсе этот Никодим не на Дмитрия Донского похож, а на Пугачева. Пятью пять — двадцать пять! Слышали о Пугачеве?