Бурый иноходец запотел и казался вороным, — так быстро гнал его Глебушка. Он отпросился у отца в усадьбу Груздевых, где он собирался заночевать, но на полдороге на него вдруг напало неодолимое желание повернуть на Черную тонь. Никодиму он солжет, скажет, что у них из табуна опять пропала лошадь, ну хоть кобылка карей масти. И Ориша опять будет гадать ему. Та ночь, когда он ночевал на приклетях амбара, живо припоминалась ему, и его бурно потянуло и еще раз испытать те же ощущения. И он повернул лошадь, чувствуя, что ему все равно не одолеть желания. Однако, когда он увидел знакомую хату, на него напали робость и замешательство. Он мешкотно слез с иноходца и после некоторых колебаний тихонько побрякал железным кольцом калитки. Но со двора никто не откликнулся ему. Даже Картавый не тявкнул собакой. Он постучал в калитку рукою и опять прислушался. Но и теперь все было тихо кругом. Чуть шелестел в сумраке ветерок, да шипела Шалая, обгладывая берега Сургута. Месяц то прятался за дымчатые облака, то, бледный, выглядывал в прорезы, как узник из окна.
Глебушка подумал:
«Если Никодима нет дома, так это еще лучше. Значит, Ориша одна».
Иноходец тепло дышал ему в спину.
«Ориша, Ориша, Ориша», — думал Глебушка. Как нежданная буря налетело на него желание видеть ее сейчас же, непременно. Он с силой толкнул в калитку ногой. Но буря тотчас же улеглась в нем, как это и всегда бывало с ним, и его бросило в робость. Точно немощь сковала его члены. Но тут окошко хаты распахнулось. Он услышал:
— Да это и впрямь ты, Иван-Царевич.
Он увидел в окне печальные глаза Ориши. Придерживая рукою створу окна, она приветливо кивала ему головой.
— Это я, — говорил Глебушка.
Мелким, теплым дождиком заморосили облака. Щелкнула калитка. Прямо перед собой увидел Глебушка Оришу. Точно радостно дрожало ее тонкое тело в широком темном балахоне. Он распахнул свою белую поддевку и прижал Оришу к себе, прикрывая ее полою.
— Это я к тебе приехал, к тебе, — говорил он несвязно.
То светились, то блекли ее глаза. Она вырвалась от него и сказала:
— Прежде нужно твоего коня прибрать! Ишь и сам-то ты, как тростинка, тонкий!
Она тихо рассмеялась, вся перегибаясь к Глебушке, взяла из его рук повод и осторожно повела лошадь сквозь узкую калитку. Глебушка следовал за ней и думал все одно и то же:
«Ориша, Ориша, Ориша».
Больше ничего он не видел, ничего не слышал, ни о чем не мог думать.
— А бородатый нынче с после обеда уехал, — сказала она, привязав у амбарчика лошадь. — Стены одни дома. Да мы с тобой.
— Никодим? — переспросил Глебушка.
— Да, — качнула головой Ориша, — опять дела он орудует с этим с Картавым. Боюсь я бородатого, — вдруг добавила она тихо и скорбно. И, легко заколебавшись вся, рассмеялась.
— А ты что, точно воды в рот набрал? — спросила она. Дрожали ее губы, словно улыбаясь, трогательно и грустно. — Ну, скажи хоть словечко одно.
— Ориша, — сказал он протяжно.
Точно водяной пылью моросили тучи, щекоча лицо его. Быстро распахнув его поддевку, она спрятала лицо у него на груди. Сквозь рубашку тепло укусили его ее губы. Он сделал движение, чтобы обнять ее, но она легко ускользнула и рассмеялась, не больно толкая его руками в грудь. Разорвав тучи, как из окна выбросился месяц. Раньше невидимые кусты вышли из зеленоватого сумрака, и осветилось матовое оконце хаты.
«Мы с ней как в подводном царстве сейчас», — подумал Глебушка.
Далеко, там, где шипела Шалая, страшно, задавленно и хрипло вскрикнул неведомый зверь, или птица, или оборотень.
— Ты не бойся, — сказала Ориша, беря его за руку и пожимая ее. — Это гадюка лягушку заглотнула. Теперь до зари глотать ее будет. Пойдем, отыщем ее и убьем. Ну, чего ты робеешь, дурашный? — Ориша потрясла его за руку. Его сердце сладко и мучительно умилилось. Он легонько и бережно обнял ее, прижался щекой к ее плечу и заплакал.
— Как есть дурашный, — сказала она, покачивая головой, и, тоже полуобняв его, повела в хату.
— Не бойся, дома никого нет, — говорила она, — месяц да мы с тобой, трое во всем мире. А от бородатого я на эту ночь заклятьем очерчусь!
Лампада не горела у образов, но месяц светился вздрагивающим зеленовато-желтым огоньком в ее стекле. И одна стена казалась бледно-зеленой, а другая чернела, как уголь.
— Тише, не буди силы ночные, пусть спят! — сказала Ориша, вздрагивая. Черными и остановившимися стали ее глаза, и отвертывала она свое лицо от Глебушки, а ее руки дрожали от пальцев до плеч.
— Ну, целуй в губы, — сказала она вдруг.
Два четырехугольных зеленых глаза отчетливо обозначились на черной, как уголь, стене, — должно быть, передвинулся месяц в небесах. На широкой печке уснул Глебушка сладко, крепко и без снов.