Кроме того, должны были быть выработаны соглашения о возврате каждой из сторон банковских вкладов и текущих счетов, об урегулировании правовых отношений, вытекающих из вексельных, чековых и валютных сделок, о защите промысловых прав, об отсрочке права давности и учреждении третейского суда для разбора конфликтов гражданского и коммерческого характера.
В отношении юридической техники проекты юридического отдела Министерства иностранных дел отличались строгой отчетливостью и точностью. Но и в отношении сути дела я был согласен с существенной частью их содержания. Особенно счастливой представлялась мне мысль об установлении твердой суммы русских финансовых обязательств, устранявшая необходимость бесконечных переговоров с русским правительством единичного характера и, следовательно, бесконечную затяжку в их разрешении. Эта мысль была удачна, поскольку установление твердой суммы относилось к тем обязательствам, которые к моменту переговоров уже возникли или, благодаря уже предпринятым в области отчуждения мерам правительства, находились в процессе возникновения. Но я уже тогда предостерегал против предложенного русскими участниками переговоров распространения этой мысли и на те обязательства, которые могли бы возникнуть из отчуждения немецких предприятий или имущества в будущем, причем срок, в течение которого такого рода обязательства могли бы возникнуть, еще должен был быть установлен. Ибо установление твердой суммы обязательств на будущее время представлялось мне прямо-таки премией за радикальное и поспешное отчуждение всех еще оставшихся в России немецких предприятий и ценностей.
Но больше всего сомнительными показались мне те статьи, которые устанавливали окончательное отделение Лифляндии и Эстяндии от российского государства.
При независимости Финляндии, потеря Лифляндии и Курляндии означала для России полное оттеснение от Балтийского моря, за исключением узкой полосы его, ведущей к Петербургу и в зимние месяцы несудоходной. По моему глубокому убеждению, никакие соглашения о свободном пользовании прибалтийскими портами и железными дорогами не могли бы примирить с этой потерей будущую Россию, каков бы ни был ее государственный строй. Россия в будущем неотвратимо и неизбежно должна была всю силу своего давления направить на эти области, оттеснявшие ее от Балтийского моря, и на Германию, охранявшую доступ к ним. Восстановление добрых отношений с будущей Россией, и без того сильно затрудненное благодаря условиям Брестского мира, теперь, с аннексией Лифляндии и Курляндии, становилось положительно невозможным. Такое направление нашей политики я не мог не считать роковым. Достичь необходимого обеспечения экономических, национальных и культурных интересов немецкого населения этих областей представлялось мне возможным и другими путями.
Из единственной беседы о существе проектировавшихся дополнительных договоров, которую я незадолго до отъезда в Москву вел с новым статс-секретарем, я вынес впечатление, что г. фон Гинце в глубине души держится одинакового мнения со мной относительно этого важного пункта и что все это дело ведется исключительно по желанию верховного командования. Так как положение вопроса было еще неопределенным, то я не терял надежды оказать решающее воздействие из Москвы на окончательную формулировку дополнительных договоров в духе моей точки зрения. Впоследствии, правда, я упрекал себя за то, что вообще принял московский пост, когда спорный пункт еще не получил ясного и недвусмысленного решения в моем духе.
Не менее сомнительным, чем отделение Лифляндии и Курляндии, казалось мне и ручательство, которое должна была принять на себя Германия перед Россией за невступление турецких войск в бакинский район. Я указал, на то, что принятие на себя такого ручательства, в случае если бы это произошло без предварительных переговоров с Турцией и недвусмысленного согласия последней, могло бы при соответствующих обстоятельствах вовлечь нас в вооруженное столкновение с турецким союзником нашим, причем мы выступали бы в союзе с вчерашним общим нашим врагом. Но и независимо от столь категоричного принятия на себя гарантии бакинского района, мне вообще представлялось опасным заключать с Россией какие бы то ни было соглашения по кавказским делам, направленные против нашего турецкого союзника. Я сомневался, выдержит ли союз наш с Турцией такое испытание после того давления, которое пришлось нам оказать на союзную Турцию в спорных вопросах ее с Болгарией.
Эти опасения мои были до некоторой степени приняты во внимание министерством иностранных дел в переговорах его с русской делегацией, и в окончательном тексте договора о принятии "ручательства" уже не говорится. Вместо этого выражения избрано более мягкое: Германия будет "за то", чтобы на Кавказе войска третьей державы не переступали той линии, которая обозначена в договоре. Но и в такой формулировке соглашение это, по моему мнению, впоследствии подтвердившемуся, явилось опасным испытанием наших союзных отношений с Турцией.
В то время как в Берлине между министерством иностранных дел и русской делегацией мирно шли переговоры о дополнительных договорах, в Москве, где после убийства графа Мирбаха руководство делами нашего дипломатического представительства перешло к тайному советнику доктору Рицлеру, положение вещей до некоторой степени обострилось.
Убийцами графа Мирбаха были Блюмкин и Андреев, известные члены партии левых социалистов-революционеров и служащие "Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией", в составе которой было очень много сторонников этой партии. Непосредственно перед покушением на собраниях левых социалистов-революционеров велась сильная агитация против германского представительства, причем подкреплялась она ссылками на помощь, которую Германия оказывала на Украине контрреволюционному гетману Скоропадскому, и на те поставки съестных припасов и товаров, которые она вымогала у русского народа. Вожди этой партии, главным образом госпожа Спиридонова, за день до покушения держали страстные, возбуждающие речи против Германии на Всероссийском съезде Советов, вызывая яростные манифестации против графа Мирбаха. После покушения убийцы графа Мирбаха скрылись на главную квартиру левых социалистов-революционеров, в бывшую казарму на Покровском бульваре. Здесь, вместе с несколькими своими единомышленниками, убийцы были окружены и осаждены, но, в конце концов, все же сумели бежать - при обстоятельствах довольно загадочных. Русское правительство, показав, правда, большое усердие по части извинений за случившееся, обнаружило, однако же, гораздо меньшее усердие в преследовании убийц и зачинщиков. Хотя оно и представило в конце концов нашему представителю список, в котором значилось свыше ста человек, расстрелянных за участие якобы в покушении. Однако же в этом списке не было имен ни убийц, ни главных зачинщиков. [...]
Ввиду такого положения и неослабевающей угрозы благополучию посольского персонала, управляющий делами германского представительства, с согласия министерства иностранных дел, обратился к русскому правительству с предложением впустить один батальон германских солдат военного состава для охраны посольства. Это предложение вызвало большое возбуждение со стороны советского правительства. Господин Иоффе обратился в министерство иностранных дел в Берлине, которое отказалось от первоначального предложения, удовольствовавшись допущением трехсот германских солдат одетых в гражданское платье! - для охраны посольства. Благодаря энергичному и ловкому поведению управляющего делами германского представительства, нам в связи с этим случаем удалось, по крайней мере, добиться удаления военных миссий Антанты, все еще продолжавших свои бесчинства в Москве.
Все это случилось еще до окончательного назначения меня в Москву, и наиболее существенное об этих событиях я узнал в министерстве иностранных дел в короткий промежуток времени между назначением моим и отъездом в Москву. При этом я узнал также, что управляющим делами нашего представительства, при поддержке военного атташе, испрошено было в во время кризиса, вызванного восстанием Муравьева, разрешение в случае необходимости оставить Москву вместе со всем персоналом нашей миссии. Оставшись неиспользованным, ввиду быстрого подавления муравьевского мятежа, разрешение это, данное статс-секретарем Министерства иностранных дел, было продлено им на случай необходимости в будущем. Но только в Москве, со слов управляющего делами нашего представительства, мне стало известно о том, что московское представительство усматривало в убийстве графа Мирбаха важный повод к тому, чтобы порвать связь с большевизмом, все равно непрочную, и таким образом открыть путь для последовательной политики соглашения с небольшевистской Россией. В Берлине эта политика не встретила, однако же, сочувствия. Явное разногласие с нашим представительством в Москве статс-секретарь фон Гинце объяснял мне чрезмерной нервозностью наших московских представителей. Что же касается других лиц, с особым усердием работавших над составлением дополнительных договоров с советской Россией, то уже тогда они производили на меня такое впечатление, как будто московские донесения являются для них нежелательной и досадной помехой их переговорам с советским правительством. Да и содержание самих договоров этих, как я впоследствии, будучи в Москве, установил, никогда не доводилось до сведения нашего московского представительства, несмотря на неоднократные жалобы на этот счет со стороны последнего. Проект дополнительных договоров, привезенный мною в Москву, был первым экземпляром, который вообще довелось увидеть членам тамошнего представительства нашего. Министерство иностранных дел не могло не знать, какие тяжелые опасения вызывали у московского представительства существенные пункты дополнительных договоров.