— Романтический…
— Наверное, — все равно. Сколько бы корабль не шёл куда-то, как ты говоришь, сколько бы не бился за жизнь, стихия погубит его.
— И шанса нет? — Федя повернулся к Вике и продолжил разговор, который, не успев толком начаться, разочаровал его: — Пускай погибнет. Разве смерть стремящегося позорна?
— Волны и ветер снесут деревянные мачты, несмотря на чьё-то стремление. В такой смерти нет ни позора, ни геройства — зачем? ради чего?
Федя смутился: ответ казался ему таким очевидным. Он был уверен, что умереть за свет, за идею — это честь, но сейчас, когда любимый человек утверждает обратное, в нем проснулись сомнения.
— А ради чего умереть можно? — подумав, спросил Федя.
— Можно и просто так, без цели, без идеала и движения к нему, — Вика помолчала и добавила: — После смерти ничего нет, так что совсем безразлично, была ли полезна жизнь, плюнул ли ты в вечность. Лучше прожить в довольстве и умереть спокойно, не парясь.
Федя в тот день больше не говорил, да и картины его не увлекали. Он думал, и волновали его не столько настроение Вики и причины её озлобленности и холодности, сколько та пропасть, которая разделяла их; она была горда и отказалась бы разбежаться и прыгнуть на сторону, где стоял Федя, а он, в свою очередь, охотно согласился бы рискнуть, если цинизм не был ему так противен. «Ох, как подошёл бы ей тот богатенький сынок!» — заключил Федя и понял, что здравомыслие утеряно, что ревность теперь помешает ему решить, как быть с отношениями.
Вика, между прочим, стала внимательнее, с большим желанием она скиталась по бесконечным залам Эрмитажа. Она знала заранее, что Федю обидит её поведение; в детстве мать ей рассказывала, что всего три вещи по-настоящему глубоко колют мужское самолюбие. Первое и главное — возражения, всякий протест против мнения; вполне зрелая Василиса Панкратова объясняла это тем, что патриархальное устройство развивалось с первобытных времен, оттого оно закрепилось в сознании и теперь передается генетически; примечательно, что, говоря о несвободе, мать умудрялась ежедневно подтрунивать пятидесятилетнего Павла Панкратова за сгорбленную спину и природную беззубость (в прямом и переносном смыслах). Второе, что бесит мужчину, по заявлениям Василисы Панкратовой, — сравнения, причем любые: в форме намека или напрямую; «Сказать прямо, что он тупой, — значительно лучше, чем намекнуть на то, что он тупее своего коллеги». И, наконец, третье — непонимание мужчиной женской алчности; на этом пункте Василиса Панкратова начинала плакать и гладить Вику, приговаривая, что мать хочет для детей только лучшего. Вика знала, какой будет реакция Феди, а потом не удивлялась его молчанию.
Пара покинула Эрмитаж к вечеру, когда на улицах скопился освежающий летний воздух. Он был приятен после долгих часов среди пыльных интерьеров, однако не пьянил ни Федю, ни Вику. Путь до советской части Санкт-Петербурга длился недолго, по ощущениям обоих; хоть последний разговор был неприятным, связь между парнем и девушкой не утратилась — они могли молчать без стеснения. У подъезда они расстались так же, как тогда, в первый летний вечер, — только Федя не улыбнулся. Вика устало побрела домой, а он отправился в их любимый парк, который, впрочем, никак не улучшил настроения.
В ту ночь Вике не спалось. Ей мешали мысли то о Феде и его обиде, то о сне, который давно должен был забыться, но не покидал памяти. Нехотя искала она взаимосвязь: «Вдруг меня судили за него, романтика отпетого? Он же так против современности… А как не быть против неё? Сейчас всё так паршиво. Он и прав, наверное…» Словом, в черепной коробке закипала каша, брызгая и уползая за края, — столько противоречий было в Викином сознании. Бессонница бесила девушку: она била подушку, сталкивала ногами одеяло, вскакивала к столу; а когда заканчивались силы, когда проходило бунтарство, она бросалась в объятия постели, раскинув руки.
Так продолжалось часов до четырех, пока вдруг не пришло уведомление. Яркий экран ненадолго ослепил Вику, и она не могла разобрать, кто написал так поздно. Показалось имя: «Пётр». Вика не обрадовалась и хотела было отложить телефон, но пришло ещё одно сообщение. Любопытство не выдержало.
— Одевайся; жду внизу, — шепотом прочитала Вика и от себя, теперь чуть громче добавила: «Идиот».
Рассудок её отговаривал, но в действительности решение было принято задолго до того, как она прочитала сообщение, — от неприятных мыслей ей хотелось бежать в летнюю ночь; так что предложение Петра стало для неё лишь предлогом. Вика скоро оделась и тихо, на цыпочках пошла к двери. Замки ей посодействовали, никого не разбудили. Было страшно, однако гнев и любопытство брали верх.