Слободкин неуверенно кивнул, не зная еще толком, как отнестись к откровенности секретаря. Тот, почувствовав, что сказал, пожалуй, лишнее, спохватился:
— Только, чур, между нами! Ни одному человеку ни слова. Ни единому! Я тебе ничего не говорил, ты ничего не слышал.
Он взял Слободкина за руку, подвел его вплотную к карте.
— Я вчера у летчиков был. Они знают не только погоду на месяц вперед, но вообще все на свете. Хочешь их прогноз военных операций услышать?
— Конечно.
— Так вот. Немцы сделают все, чтобы попытаться разбить наши войска на юге, захватить Кавказ, прорваться к Волге, овладеть Сталинградом. В настоящее время на фронте, растянувшемся от Баренцева до Черного, у них под ружьем более шести миллионов человек.
— А у нас?
— У нас тоже, думаю, не меньше, но в технике мы еще уступаем. Немецкие «рамы», например, всюду висят, над каждым мостом, над каждой дорогой.
— Какой же вывод?
— О своем «выводе» я уже сказал тебе. Мечтаю при первой возможности в самом пекле побывать. А ты? Скажи откровенно.
— Откровенно? А ты не выдашь? Должность твоя против меня не сработает?
— Можешь не продолжать, все ясно, десантник, — усмехнулся Радвогин.
Дома, поздно вечером, перебирая в памяти события этого дня, Слободкин спросил Зимовца:
— Не надоел я тебе?
— Вопрос глупый, — равнодушно ответил Зимовец.
— Нет, серьезно, то полкойки мне отдай, то полпайки…
— Ты опять за свое?
— Эх, Зимовец, Зимовец, если бы ты знал, как мне тошно сейчас!
— Что в обкоме узнал!
— На фронт ушла. Добровольцем. Сам Радвогин со мной говорил.
— И где же она теперь?
— Никто не знает. Наведем, дескать, справки, жди. Потом секретарь еще карту показал. Глянул, нехорошо мне стало: вся в флажках от Баренцева до Черного…
— Ты что — карты фронта давно не видел?
— Давно. А в мыслях это как-то не так все выглядит.
— Просто у тебя настроение дрянь, вот и весь белый свет не мил.
— Не знаю, может, и прав ты, Зимовец. Худо, худо мне, худо. Так худо никогда еще не было.
— Ну и что же ты надумал?
— Ни черта не надумал, отстань от меня. Что можно надумать в моем положении?
Слободкин никак не мог прийти в себя после встречи с Радвогиным. Мысли все к Ине возвращались. Он вспомнил почему-то, как подается на заводе сигнал воздушной тревоги, и прицепился к слову. Такое уж у него действительно настроение было сегодня. Сперва на Зимовца рявкнул. Теперь слово не то попалось. «Все по местам!» — если в масштабах цеха или завода взять, то, конечно, все правильно. Каждый при том деле, какое ему поручено. А если шире взглянуть — концы с концами не сходятся, нет. Вот Ина, например. По крайней мере, поменяться бы ему с ней местами. «Интересно, что Зимовец об этом думает? И думает ли сейчас вообще о чем-нибудь? Устал, не помнит небось, где был днем и что делал. Спит уже и за всю ночь не перевернется ни разу с боку на бок. С одной стороны, это хорошо, конечно, а с другой…»
— Зимовец! — тихо позвал Сергей.
— Ну…
— Какой сон видишь?
— Так, ерунду всякую.
— Злишься. А зря, между прочим. Я действительно ничего не надумал.
— О чем ты?
— Вот видишь! Забыл уже, о чем речь шла, а все еще рычишь! Как тебе нравится Ина? А?
— Я давно заметил, они нередко решительней нас бывают.
— Когда это «давно»? И кто — «они»?
— Девчата. С нашим командиром роты жена на войну отправилась. Ее не пускали — она тайком в лес прибежала. Пока мужа не ранило, в роте была. И в санбат — тоже с ним.
— Война проверяет людей, Зимовец. Всем беспощадную проверку устраивает. И тут уж все наружу. Всяк свое место ищет и находит в полном соответствии с тем, к чему годен, на что способен. Тунеядская натура спешит на базар, жена командира в бой за мужем торопится. Ты думал об этом? Каждый человек напоминает мне гироскоп автопилота. Ротор его разогнан до предельной скорости и стремится сохранить свое положение в пространстве.
— Лекции Каганова для тебя бесследно не прошли. Это гироскопическим эффектом называется.
— Вот именно. Ну, ты согласен с моей философией?
— В философии я не силен. Образование не то. Но мысль интересная. Ты после войны трактат напиши.