— Все ясно, товарищ Строганов. Парашют наш разрешите в полет взять? С парашютом мне ничего не страшно.
— А он разве годен? Мне говорили — БУ.
— На занятиях просмотрел его. Каждую складочку. Повидал он всякое, но в случае чего сработает, я уверен. А для ребят знаете какая школа? Будут укладывать не просто ради практики — для боевого прыжка! Я им задание приготовил такое.
— Ну раз уж приготовили, тогда какой разговор? Поддерживаю. Так и скажите: не учебное — боевое поручение вам, хлопцы. Пусть постараются, в конце концов, им же на пользу пойдет. А теперь давайте посчитаем подарки и вместе подумаем, какую будете речь говорить при вручении.
Слободкин хотел сказать, что больше всего на свете боится речей и просит в этом смысле на него не рассчитывать. Неожиданно Строганова вызвали на какое-то срочное совещание в город. Разговор о речи сам собой отложился. Оставшись один, Слободкин позвонил в цех, отыскал там Зимовца, и, соединившись с ним, назначил на завтра внеочередное занятие кружка:
— Всем передай — получено важное задание.
Но до завтра была еще целая смена. И какая! Все бригадиры в цехе словно с ума посходили — у каждого что-то сломалось, что-то пришло в негодность: «Слободкин, мне в первую очередь!», «Слободкин, выручай!»
В самый разгар работы пришел Каганов:
— Уволокли тебя все-таки? Не было печали! Сколько там пробудешь?
— Суток двое.
— Не «суток двое», а двое суток. Это разница. Смотри, чтобы без всяких задержек. А пока нажимай. Целая очередь к тебе. Смотри не зазнайся. Голова еще не кружится?
«Кружится! Только знали бы вы, товарищ мастер, как и отчего кружится моя голова! Особенно сегодня».
Слободкин вспомнил, как однажды в детстве, во время пионерского похода пожаловался вожатому на головокружение. Шагали из Серпухова в Тальники пыльной дорогой, по самой жаре, много часов подряд. Чтобы поддержать ослабшего, вожатый спросил как можно более весело:
— Кружится? В какую сторону?
Слободкин сперва растерялся, потом подумал: раз не знаю, в какую сторону кружится, значит, не кружится! Она и в самом деле скоро перестала кружиться. Через несколько минут сам подошел к вожатому:
— Все прошло.
Вожатый рассмеялся:
— Испытанное средство!
Но сегодня Слободкин отчетливо чувствовал, в какую сторону все плыло у него перед глазами. Особенно когда неотрывно смотрел на быстро вращающийся патрон или медленно ползущую каретку. Вот сейчас, например. Как же все-таки слаб человеческий организм! И на все-то он реагирует. На каждый пустяк. На холод, как автопилот. На голод, как прибор еще более чувствительный. А в общем-то пустяки самые настоящие! Чувство голода возникает оттого, что стенки опустевшего желудка начинают соприкасаться друг с другом. Это он еще лежа в госпитале где-то вычитал. «Вот пойду сейчас, выпью стаканов пять воды, они и перестанут соприкасаться…»
— Слободкин! Куда же ты? — вслед ему крикнул Каганов.
— Водицы надо глотнуть. Соленого наелся. Сколько раз зарекался не есть соленого по утрам.
— Пойдем вместе. Мне перед обедом тоже всегда пить хочется. Ты карточку случайно не посеял?
— Нет. А что?.. — насторожился Слободкин.
— Ничего. Так просто. Я один раз посеял. Знаю, что это за штука.
У Слободкина отлегло от сердца. Не хватало, чтоб еще кто-нибудь узнал о его проделке с карточкой.
Каганов и Слободкин долго пили холодную воду из бачка, на котором слово «кипяченая» было кем-то жирно перечеркнуто.
— Напился? — спросил Каганов.
— Вроде бы.
— Я тоже. Незаменимая вещь, когда до обеда еще целых полтора часа…
— По моим даже больше. Поэтому всякие разговоры об обеде прекращаются аж до самого звонка. Договорились?
— Мудро! Разошлись?
— Все по местам!
Вода ненадолго разъединила стенки желудка Сергея. Скоро новая волна тошноты подкатила к горлу.
Слободкин старался смотреть только в ту точку, где резец прижимался к детали, отделяя от нее тонкую фиолетовую стружку. Так было легче. Резец двигался в заданном направлении. Слободкин вращал ручку каретки инстинктивно, но точно, словно в глубине его сознания был спрятан автопилот, безошибочно ведущий на цель. Это ощущение придавало силы.
Аэродром, с которого поднимался заводской У-2, находился на территории завода. Двухместный самолет был специально оборудован для переброски готовой продукции. Основные грузы отправлялись железной дорогой, ветка которой тоже была подведена вплотную к заводским корпусам, а небольшие партии приборов — по воздуху. Под крыльями самолета были укреплены специальные кассеты с квадратными гнездами, точно соответствовавшими конфигурации и размерам упакованных приборов.