«Понял, что ерунду сморозил насчет тыла, теперь грех замаливает. Впрочем, какую же ерунду? Как ни вертись, ни крутись, — я завтра на все сто восемьдесят, а они-то действительно в самый огонь. И кому-то из них уже никогда не обновить шерстяных носков, не прочесть материнских писем, не сыскать свою Ину… А ведь какие ребята! Вот стоят возле, обжигают пальцы цигарками, а сами уже все, все до единого, там — в бою, и оттуда, из самого пекла, один из них спрашивает: «Ну, как там у вас, в тылу?»
Эта ночь была одной из самых беспокойных ночей Слободкина. Нет, немцы не налетели на расположение части. Только где-то вблизи или вдалеке — не поймешь — время от времени перекатывались тяжелые ядра взрывов. Танкисты отвели для почетных гостей какую-то чудом уцелевшую сараюшку, чуть ли не доверху набитую душистой соломой. Зарывайся поглубже и дрыхни, сколько душа попросит. И напарник оказался тишайшим: локтями бока не таранит, как Зимовец, а главное — не храпит. Час не храпит, два не храпит, скоро подъем уже, а он и в ус не дует. Впрочем, нет, дует все-таки. Слободкин высекает колесиком искру из зажигалки и видит — летчик лежит в соломе лицом вверх. Тонкая травника ритмично пульсирует возле его полуоткрытого рта, то припадая к самым губам, то танцуя над ними…
— Сергей, а Сергей!..
— Чего тебе?
— Чего ты сейчас больше всего хотел бы? А?
— Чтоб оставил меня в покое. А ты?
— Чтоб поговорил со мной.
— Я? О чем еще?
— О соломинке.
— Иди ты к лешему! Спи…
— Нет, правда. Ее скосили, когда войны еще не было. Понимаешь?
Летчик сердито переворачивается на бок, но спать уже больше не может.
— По дому, что ль, заскучал?
— И по дому тоже. Понюхай, как пахнет солома. С ума можно сойти от одною запаха! Понюхал?
— Понюхал.
— Ну, чем?
— Навозом.
— С тобой, как с человеком, а ты…
— Ну ладно, ладно, не злись. А ты как считаешь, чем?
— Утром. Ранним летним утром. Люди все еще спят, а ты идешь. По траве, по росе. В груди у тебя тепло прошлой ночи, на губах — холодок. А идти тебе долго-долго — всю жизнь! С этим теплом в груди, с этим холодком на губах…
Слободкин, увлеченный своей мечтой, умолк.
— Ты случайно не влюблен? Письма получаешь?
— От матери только.
— Искать пробовал?
— Всех на ноги поднял. Потерялся след: на войну ушла добровольцем.
— Ну, и что ты решил?
— Я давно уже на фронт прошусь. Не пускают. Сто рогаток понаставили: и здоровье не то, и «погоди, успеешь». Бред какой-то! Во мне силы знаешь уже сколько? А теперь особенно.
— Когда — теперь?
— Когда узнал, что она на фронте.
— Как зовут-то ее?
— Это значения не имеет. В принципе можешь меня понять?
— В принципе, в принципе… С завода тебе так просто не уйти, имей в виду. Кто-кто, а уж я-то точно знаю, пытался. Думал, комсомол заступится. Где там! Стена…
— А парторг?
— Пробовал. Душу твою, говорит, понять могу, сам солдат, но не время, не время, не время… Когда же, спрашиваю, время будет? Когда — войне конец?
Слободкин вздохнул, помолчал, потом тихо, еле слышно засмеялся.
— Ты чего? — удивился летчик.
— Так, ничего. Поговорили мы с тобой…
— О соломинке-то?
— Ага. О соломинке всего-навсего.
— Точно. А спать мы все-таки будем или не будем? Рассвет скоро. Смотри — травинку от травинки отличить уже можно.
Летчик поднял над собой шуршащий пучок соломы, поднес к лицу, понюхал.
— Ты прав, Слободкин, утром пахнет, а еще точнее знаешь чем?
— Ну?
— Подъемом. Минут через шестьдесят танкисты поднимутся. Нам как шефам с четверть часика добавит командир, не больше. Давай ночевать!
Над уставшим ртом летчика снова запульсировал причудливый травяной усик. Сергей видел его — то ясно, совершенно отчетливо, то еле различая сквозь слипающиеся ресницы.
Вспоминая потом эту ночь, Слободкин не мог понять, заснул он все-таки под утро или не заснул? Видел сон или полудрема кружила над его головой? Как сказал бы старшина Брага, спал «короткими перебежками». Всякий солдат знает, что это такое. Перед тобой — поле, расчерченное на квадраты. Их бесчисленное множество. Но, поднимаясь в одном из них для броска, ты успеваешь увидеть все — и трассирующую летящую навстречу тебе пулю, и ребят, поднявшихся вместе с тобой, и тот квадрат, в котором ты через несколько прыжков должен распластаться, чтобы опять и опять рваться вперед. Но сначала перед каждым новым рывком тебе отпущено несколько мгновений, которым нет названия, но без которых ты больше не солдат. Никто никогда не считал, сколько точно секунд это длится, ни одним уставом не отмерено, но солдат на то и солдат, чтобы успеть набраться новых сил в любой обстановке, в любых условиях, на любом, самом кратком привале. И даже сон посмотреть. Хотя бы одним глазом. А у солдата какой сон? Известное дело: про дом, про своих. И еще про службу. Да, да, среди самых коротких секунд забытья и ей непременно отведено место. А как же? Служба есть служба.