– Погоди… Это ж Искры Федоровны сын. Ну, который… – Он высунул язык набок и закатил глаза.
Первый неохотно опустил кулак.
– А, этот… А что он здесь делает-то?
– Да х… – Старший покосился на Полинку. – Кто ж его знает. Сбежал, наверное.
Ольга крепче сжала ладонь дочери.
– Пойдем, – одними губами проговорила она и потянула Полинку за руку. Старший полицейский обернулся:
– Погодите уходить, у нас к вам вопросики будут.
Ольга покорно остановилась. Полинка взглянула на нее снизу вверх – удивленно, укоризненно. Ольге захотелось прикрикнуть на нее, встряхнуть за плечо. Если бы она послушалась, дождалась ее у входа в школу… А теперь у полиции к ним есть «вопросики», вот спасибо!
Задержанный робко приоткрыл глаза. Слезы оставили на его щеках блестящие, как следы улитки, дорожки. Он осторожно повел плечами, пытаясь высвободиться, и буркнул, глядя мимо полицейских на Полину:
– Мне сказать надо.
– Отстань от ребенка, извращенец.
Мужик стремительно залился алой краской; его уши стали бордовыми и казались почти прозрачными.
– Я не извращенец! – фальцетом выкрикнул он. – Сами вы!
– Угомонись, – младший легонько толкнул его в грудь, отбрасывая обратно к машине. – Что делать будем? – вполголоса спросил он. Старший пожал плечами. Нагнулся к Полинке:
– Он тебя обижал? Хотел увести куда-то?
Полинка замотала головой.
– Просто дурак какой-то, – презрительно процедила она.
Что-то теплое задело колено. Вздрогнув, Ольга посмотрела вниз. Вожак стаи, про которую она совсем забыла, уютно прислонился к ее ноге и с доброжелательным любопытством посматривал на людей, будто ожидая, что будет дальше. Ольга нервно дернула ногой, но в ответ пес только крепче прижался к ее бедру.
– Претензии имеете? – спросил полицейский Ольгу. В глаза он не смотрел – пялился на собаку, жавшуюся к ее ногам. Ольга молча замотала головой.
– Ложный вызов… – со странной надеждой протянул младший.
– Брось, из школы звонили, – с досадой оборвал старший.
– Мы пойдем? – робко спросила Ольга. Полицейский только махнул рукой.
– Кто это? – спросила Полина, когда они отошли.
– Откуда я знаю?! – рявкнула Ольга. Покосилась на дочь.
Та смотрела прямо перед собой – льдистый прищур голубых глаз. Сквозь холодный загар – и когда только успела, едва снег сошел – пробивался румянец. Вечно обветренные, обведенные розовым ноздри раздувались, тонкий прямой нос задрался вверх. Упрямая коза. Маленькое зеркало. Отражение в черной озерной воде.
– Не дуйся, – устало попросила Ольга. – Мне только твоих капризов сейчас не хватало.
Полина чуть заметно повела плечом.
– Он подумал, что я – это ты, – сказала она. – Псих какой-то.
– Просто перепутал тебя с другой девочкой. А может, притворялся. Я тебе запретила ходить одной, а ты? Не слушалась – и нарвалась на маньяка.
– Он не маньяк.
– Ты не знаешь.
– Конечно, знаю. Все знают.
Ольга промолчала. За спиной размеренно цокали по асфальту собачьи когти. Они уже подходили к дому – еще немного, и окажутся в квартире. В безопасности. Там накопилась куча дел, будет уже не до разговоров…
– Мы возьмем ее домой? – спросила Полина. Ольга споткнулась о бордюр, взмахнула рукой, ловя равновесие. Собака подалась в сторону, прижала уши.
– Не бойся, – сказала Полина. – Ко мне! Смотри, мам, какая она…
– Я не потащу в дом бездомную собаку, – отрезала Ольга. Полина замолчала, чуть выпятив губы. Опять…
Ольга с натугой потянула на себя железную дверь подъезда, обросшую чешуей старых объявлений. Оглянулась. Вожак стаи деловито укладывался в палисаднике прямо под окном ее кухни. Остальные подтягивались неторопливой трусцой, – тощие, ободранные, с внимательными желтыми глазами. Уходить они не собирались.
Она сдвинула в сторону тарелку с присохшими остатками утренней Полинкиной яичницы и высыпала картошку прямо в раковину. Вялые весенние клубни, давно проросшие, сморщенные, как задница старухи, подставленная под укол. Ольга принялась обламывать бледные спутанные ростки, остервенело, методично, один за другим. Вода подхватывала их и тащила к сливу; несколько штук уже забились в отверстия решетки и торчали из нее, как пальцы. Пальцы мертвеца. Пальцы молчуна, скрючившегося на больничной койке. Пальцы неопрятного толстяка, караулившего у школы. Он с детского сада ходил расхристанный, никогда не мог застегнуть рубашку на правильные пуговицы. Воротник вечно лез ему на уши.
Тупой нож скользнул по мягкой кожуре и впился в кожу. Ольга беззвучно вскрикнула, машинально лизнула ранку и брезгливо отдернула руку. От затхлого привкуса земли и старой картофельной кожуры ее едва не вырвало. Сделав воду похолоднее, Ольга сунула руку под кран. Боли почти не было, но что-то жарко толкалось в порез, мучительно отдаваясь в локоть. Ольга выключила воду и тяжело опустилась на табуретку, бессмысленно глядя на лаковую кровавую лужицу, медленно наливающуюся вокруг ранки. Руки тряслись. Почти незаметный тремор, появившийся еще во время дежурства, теперь превратился в крупную дрожь. Хотелось заплакать. Зарыдать в голос, не сдерживаясь, не думая о том, что скажут люди, не боясь напугать дочь. Уголки глаз горячо чесались; Ольга изо всех сил потерла их тыльной стороной запястья. В комнате пощелкивали клавиши старенького ноутбука: Полина с кем-то болтала. В который раз Ольгу захлестнул ужас перед ее отдельностью, отчаяние от того, что дочь, как ни старайся, не запихнуть в сумку на животе, как кенгуру, – отчаяние привычное, обыденное и всепроникающее, как сухой уличный песок.