В колонне «по три» полк растянулся очень длинно по шоссейной дороге, и мы видим только его «голову». Но Пучков, подъезжая к нам, как-то странно поклонился своим полковым дамам, словно хотел подчеркнуть перед казаками, что «я с этими дамами мало знаком и никакого отношения не имею». И хотя Пучков был человек флегматичный, и добрый, и хороший в жизни, но такое невнимание к своим полковым дамам в этот момент еще больше расстроило Калугину, и она заплакала. Маневская, женщина с живым характером — она еще острее вперила свой взгляд в длинную колонну полка, чтобы как можно скорее убедиться — стоит ли во главе своей третьей сотни ее любимый Жорж — войсковой старшина Маневский* иль тоже арестован? Он не был арестован.
1-я сотня, головная, наполовину состоявшая из моих станичников-сверстников, сбитая, лихая, храбрая и озорная, — она проходила мимо нас мрачно, молча и, как мне показалось, некоторые казаки бросали на нас свои взгляды не особенно дружественно. Меня это неприятно покоробило. Но когда в хвосте сотни провели в поводу при седлах верховых лошадей Алферова и Леурды, так мне хорошо знакомых, но всадников не было, — я понял, что произошла большая психологическая катастрофа в полку, от которой нельзя ждать добра.
Молча, сурово-напряженно, сотня за сотней так дорогого нам и любимого полка прошли мимо нас, с офицерскими лошадьми в хвосте почти каждой, при офицерских седлах, но без седоков-офицеров, и молча же разошлись по своим квартирам. Я уже не помню, как мы все трое дошли до своих квартир. Жуткий и незабываемый был этот день «первой встречи» с родным полком в первые же дни революции. 115-летнее существование 1-го Кавказского полка в Императорской России закончилось навсегда.
По новому «положению в армии» должны быть избраны сотенные и полковой комитеты. В полковом комитете должны быть два представителя от офицеров. Собрались мы и не избрали, но просили быть войсковому старшине Маневскому и сотнику Бабаеву (сыну)*. Оба офицера спокойные, разумные и уважаемые казаками. По тому же «положению» — делегаты от сотен и команд полка, как и офицеров — в своей среде выбирают председателя и секретаря. Здесь замечен был характерный психологический сдвиг в умах казаков. Несмотря на то, что Маневский был признан не только офицерами, но и казаками выдающимся, честным и отличным офицером, — собрание делегатов председателем избрало все же казака, старшего медицинского фельдшера полкового околотка Куприна, станицы Новопокров-ской, а войскового старшину Маневского избрали секретарем полкового комитета. Это нас задело.
— Как ты мог согласиться на это? — возмущенно спрашиваю я Маневского, своего былого командира сотни в течение полутора лет войны.
Умный и серьезный Маневский посмотрел на меня и спокойно, но с некоторой духовной напряженностью ответил:
— Видишь, Федя, — произошла революция. Полковой комитет — выборные люди. С этим надо считаться и согласиться. Вот почему я и согласился быть секретарем в нем, раз меня избрали.
Довод Маневского был справедлив. Фельдшер Куприн оказался очень серьезным председателем, с мнением которого считался полк и который работал только на укрепление порядка и дисциплины в полку.
Особенно похвальную роль играл сотник Паша Бабаев. И полковой комитет в своем составе вел себя достойно. И никаких эксцессов в полку со своими офицерами уже не повторилось, даже и после октябрьской революции.
Но как бы то ни было, все мы, офицеры, посчитали, что это произошел «солдатский бунт», не больше, и замкнулись в своей среде. Некоторые командиры несколько дней не выходили в свои сотни, передавая все распоряжения через вахмистров. Было как-то стыдно теперь встречаться с казаками и называть их на «Вы», что было противно даже самому казачьему станичному нутру. Казаки сами стеснялись этого, острили над собою, считая такое обращение смешным, лишним и неудобным.
Интересное явление: офицеры должны называть всех казаков на «Вы», тогда как урядники продолжали называть казаков по-старому на «ты», а они их, урядников, также по-старому называли на «Вы» и по имени и отчеству.
Мое положение полкового адъютанта оказалось очень тяжелым. Если другие офицеры буквально не выходили из своих хат, то я должен быть безотлучно в полковой канцелярии. В нее посылался такой ворох разных казачьих денежных претензий, что трудно было понять, куда это делся тот молодецкий казак полка, которого мы привыкли видеть за все эти долгие годы службы и войны? Дошли до того, что потребовали деньги за «недоеды» и «фуражные деньги», мотивируя, что в Турции казаки не получали полный свой паек, а лошадей полк кормил «не полностью».
Полковая канцелярия «не изрыгала особенных истин», стояла на точке зрения закона, выполняла все своевременно и безо всяких задержек. Авторитет полковой канцелярии оставался нерушимым. Должен подчеркнуть, что абсолютно все писари строевой и хозяйственной канцелярии восприняли революцию не только что спокойно, но, пожалуй, и с усмешкой. А когда «навалились» несуразные денежные требования казаков, явно противозаконные, о чем писари знали лучше офицеров, они внесли даже юмор в свою работу и, к их чести, работу выполняли так же добросовестно и любовно, как и прежде, хотя ее прибавилось вдвое.
Начались бесконечные митинги, но они были не политические, а хозяйственные, на которые являлось не больше сотни казаков из всего полка, а потом и они надоели.
Казаки давно и сильно волновались за свои вещи, оставленные в цейхгаузах в Мерве, где была мирная стоянка полка. У каждого казака остались там сундуки с парадной формой одежды (черная черкеска, красный бешмет и высокая черная папаха для парада) и другие ненужные на войне вещи. Почти у всех урядников остались там серебряные кинжалы с поясами. Их требования были вполне справедливыми. Так думали и мы, все офицеры. Канцелярия немедленно же заготовила соответствующие документы, и группа казаков во главе с урядником выехала в город Мерв Закаспийской области.
Большинство казаков, в особенности урядники, революцию восприняли отрицательно и не выходили на митинги, чтобы «не потерять свое лицо». Когда же приехала из Карса какая-то солдатская делегация на грузовом автомобиле с красными флагами, чтобы приветствовать казаков «с революцией», то мы не позавидовали бедному Куприну, которому надо было «услащать» их революционными словами и стыдиться на их упрек — «почему так мало казаков пришло на митинг»?
Казаки вообще не любили солдат, а «красный флаг» для них был одно оскорбление, связанный только с шахтерами, с солдатами и вообще с «мужиками», которые вечно «протестовали» против правительства.
Должен подчеркнуть, что ни один казак нашего полка за все месяцы революции не одел на себя «красный бант», считая это позором для казачьего достоинства.
Мои вестовые казаки
Денщик Иван Ловлин, станицы Казанской — еще из Мерва, перед войной. Он дальний мой родственник по матери, которая также казачка станицы Казанской, из многолюдной семьи Савеловых «деда Петра».
Конный вестовой Федот Ермолов, станицы Расшеват-ской, с начала 1915 г. Оба мои сверстники летами. Преданные казаки своему «пану», как офицер назывался в кубанских станицах. Всю Турецкую войну неразлучно со мной. Ермолов 3-й сотни, где я был полтора года младшим офицером. Во всех разведках рядом со мной. Под Мема-Хату-ном ранен. Имеет две Георгиевских медали «За храбрость». Сам Мистулов, наблюдая его, произвел в звание приказного (ефрейтора). Отличный ездок и стройный, скромный казак. Под Баязетом в 1915 г. потерял своего дивного коня. Отец купил ему нового, годного под офицерское седло. Это были два очень доверительных моих казака, даже в «интимных» моих холостяцких «экскурсиях». И их теперь я должен называть на «Вы»?.. Таков был новый закон.
Занятый весь день в канцелярии, приходя в свою комнату, я старался как можно реже видеть их и как можно короче разговаривать. А если отдавал распоряжения, то старался называть все в третьем лице: «надо сделать то-то... надо оседлать коня... надо вызвать такого-то казака» и прочее.