На утро следующего дня, выйдя из подъезда гостиницы, что рядом, через улицу, со зданием Войскового штаба, где я остановился, — увидел нашего наказного атамана, генерала от инфантерии Бабыча*, хотя погоны он имел серебряные, т. е. кавалерийские. Он вышел из Войскового штаба и подошел к углу улицы. Атаман одет был в обыкновенную «строевую» серую черкеску при черном бешмете и черной, старинной, крупной папахе. Совершенно седые усы и борода. Борода аккуратно подстрижена и раздвоена. В правой руке он имел обыкновенный «стариковский» костыль, на который он опирался не по своей старости (ему тогда было 72 г.), а как бы для солидности.
Дойдя до угла, атаман остановился. Радостный от такой неожиданной встречи (его я вижу только второй раз в своей жизни), я приготовился отдать положенную и почтительную воинскую честь своему Кубанскому войсковому атаману. В это время тихо, рысцою, с противоположной стороны, на самой обыкновенной лошаденке в санках приближался извозчик. Атаман пальцем левой руки сделал ему легкий жест. Извозчик остановился, и атаман Бабыч не торопясь сел в санки и потом... дал ему знак повернуть налево и следовать по тихой и малолюдной Бурсаковской улице, параллельной Красной. На ней, против сквера и памятника Запорожцам с императрицей Екатериной Второй находился его Атаманский дворец Кубанского Войска.
Есаул Конвоя Савицкий
До Москвы — никаких приятных ощущений. Вагоны переполнены. За стеклами вагона сплошной снег, холод, «серая» Русь... и отличные удобства почувствовал только от Москвы — по Николаевской железной дороге. Сразу бросилось в глаза, что это «столичная дорога». Но здесь был уже настоящий север — злой и холодный. Теплых вещей у меня — никаких. Единственная шерстяная дачковая черная черкеска да белый дачковый шерстяной башлык. Слово «черкес» очень часто стало слышаться мне вслед. Да... здесь кавказский казак есть лицо мало ведомое. «Черкес»? Ну и пусть я буду черкес. Не объясняться же мне с каждым!
Пыхтя и выпуская клубы пара, поезд вошел в громадный Николаевский вокзал. Выйдя из вагона, я почувствовал свое полное одиночество и какую-то беспомощность в большой толпе людей. Где же мне остановиться? В Петрограде ни одной души знакомых. Хотя я в нем второй раз в своей жизни. Первый раз был юнкером, прибыв из Оренбурга на Рождественские Святки 1911-1912 гг. Но тогда я официально остановился в сотне юнкеров Николаевского кавалерийского училища, а теперь...
Беру извозчика и говорю ему везти меня в ближайшую гостиницу на Невском проспекте. Все гостиницы переполнены. Едва нашел комнату на 9-м этаже. Но когда я вошел в нее, то испугался: это была маленькая клетушка, узкая кровать, столик и один стул. Но, чтобы пройти к столику, — был аршинный проход между кроватью и стеною. Цена же его — 9 рублей. Спрашиваю «лучший номер» — служащий вежливо отвечает: «Радуйтесь, господин офицер, что и такой Вы достали. В столице все переполнено».
Деваться некуда. И расположился я в нем с ручным чемоданом, в котором находились все принадлежности моей парадной формы одежды: красный длинный бешмет, расшитый серебряным галуном; черная каракулевая папаха с красным верхом и галунами; эполеты, все боевые ордена; тесьмы, чевяки и ноговицы ручной работы — подарок черкешенок Хакуриновского аула в 1914 г., так изящно и скромно украшенные тонкими полосками шитья золотом; белье, фотографии и другие мелочи. Приехал ведь служить при самом Русском Императоре, поэтому взято все самое лучшее из формы одежды...
Выпив кофе, еду на санках по адресу на Шпалерной улице. Большой многоэтажный дом. По лестнице с красными толстыми коврами поднимаюсь на указанный этаж. Везде блеск и красота. Проходя этажи, читаю фамилии офицеров Конвоя Его Величества, квартирующих в этом большом доме. Чины и фамилии выгравированы на медных табличках дверей. Хорошо запомнилась фамилия хорунжего Федюш-кина, явно офицера Терского Войска. И сравнил я нашу офицерскую жизнь на войне в Турции, в каменных норах курдов, полных блох...
Достиг двери с табличкой «Есаул Савицкий». Позвонил. Дверь открыла высокая стройная блондинка. Я назвал себя, сказав причину, по какому случаю я прибыл из-под Карса и почему хочу видеть есаула Савицкого. Блондинка, не закрывая двери, ответила: «Я сейчас скажу мужу».
Супруга Савицкого не подала мне руки и не выразила никакого удовольствия встретить на столь далеком севере своего земляка, кубанского офицера. Это мне не понравилось. Скоро вышел ко мне высокий, крупный, с черной бородой мужчина, с лицом, будто после остатков болезни «оспы», с прической «ежиком». Широкий китель, темно-синие бриджи с двойным галунным конвойным лампасом облегали его большую фигуру.
— Я есаул Савицкий... чем могу служить? — были его первые слова.
Доложив о себе, о его телеграмме к брату для моего вызова в Петроград, я услышал от него следующие слова:
— Его Величество вчера выехал в Ставку. Командир Конвоя также. В столице неспокойно. Начались революционные вспышки. Государственная Дума закрыта. И... уже поздно. Вам придется вернуться в полк.
Я был огорошен. И почувствовал, что аудиенция окончена. Докладываю о письме генерала Мистулова на имя помощника командира Конвоя полковника Киреева. Савицкий вернулся к себе и позвонил по телефону Кирееву по сути моего прибытия, оставив меня в коридоре. Вернувшись, он передал ответ полковника Киреева: «уже поздно...»
Передав письмо для Киреева, поклонился и вышел, т. е. начал спускаться вниз по нарядной лестнице с красными толстыми коврами, окаймленными начищенными медными пластинками-нажимами, мимо дверей на каждом этаже, где квартировали офицеры Конвоя Его Величества Кубанского и Терского казачьих войск.
Что меня удивило, так это то, что есаул Савицкий, природный кубанский казак, лет сорока от роду, сын генерала — он не только что не поинтересовался Турецким фронтом, откуда я прибыл, настроением войск, но он не поздоровался со мною за руку и не пригласил зайти в квартиру, хотя бы в его кабинет. Все объяснение было стоя, в коридоре. Словно я явился ему из соседней комнаты «на пять минут», а не из-под Карса, откуда шесть дней пути скорым поездом по железной дороге.
Офицеры армии всегда были недовольны офицерами гвардии за их привилегированное положение, за быстрое продвижение в чинах и как бы за снисходительный взгляд, свысока, на армейских офицеров. Это было недопустимо. Все кадровые офицеры получали одно и то же военное образование, все оканчивали одни и те же военные училища, все они служили одному Императору и Отечеству. Почему же такая несправедливость в продвижении в чинах и по службе? Этот вопрос поднимался в военной печати и готов был к разрешению, но революция задержала его осуществление.
В гвардии не было чина подполковника и из капитанов, ротмистров и есаулов — давался сразу же чин полковника. Между прочим, есаул Савицкий предупредил меня, что при зачислении в Конвой, по положению в гвардии, «Вы, подъесаул, будете числиться младше всех хорунжих, уже состоящих в Конвое Его Величества».
Петроград, февраль 1917-го. «Солдатик»
Выйдя от Савицкого, я почувствовал себя так одиноко в столице, словно попал в пустыню. Ведь здесь нет у меня ни одного знакомого человека! Не возвращаться же мне немедленно в полк в Закавказье?
Иду по Шпалерной улице, в сторону Литейного проспекта. На тротуаре, у небольшого магазинчика кавказского серебряного оружия, стоит очень высокий, крупный телом горец, в длинной шубе-черкеске, при дорогом кинжале в позолоте. Он остро рассматривает меня, что я невольно остановился и спросил — кто он? И узнал, что он бывший старый урядник или вахмистр Конвоя Императора Александра Второго. Это его магазин кавказского серебряного оружия «для казаков-конвойцев». Его фамилия Бичерахов.
Он осетин-казак Терского Войска. У него есть сын-офицер, Лазарь Бичерахов*, сейчас начальник Партизанского отряда в Персии, в корпусе генерала Баратова*. Мне так приятно было слушать этого богатыря казака-осетина, совершенно бодрого старика и так стильно и богато одетого по-кавказски в столице Российского государства.