Против нас, у ворот между высокими домами, стоял дневальный казак-конвоец в синей черкеске, расшитой галунами, и в красном бешмете. Здесь стояла 5-я сотня Конвоя, сформированная во время войны из георгиевских кавалеров разных полков, коей командовал есаул Савицкий.
Распрощавшись с отцом Лазаря Бичерахова, направляюсь к Литейному проспекту и... встречаю голову большой толпы манифестантов-рабочих, идущих с Выборгской стороны. Это было 24 февраля. По тротуарам Литейного — гуляющая нарядная питерская публика. Много офицеров. Среди манифестантов много женщин. Детей не видно. Мужчины — все рабочие. Идут они нестройно, тихо, толпою. Слышится порою начало революционных песен, которые тут же и прекращаются. Иногда кто-то выбрасывает вверх из толпы небольшие красные флажки.
Рядом со мною плетется сгорбленная крестьянка-старушка. Я ласково обращаюсь к ней со словами:
— Бабушка! Что это?
— Как што это? Не видишь, што-ли? Голодный народ вышел... ты-то вон как разодетый... ишь какой барин! — злобно произнесла она, перекривившись брезгливо лицом и своим тщедушным телом, и сошла с тротуара.
Я удивился этому ответу, но еще более удивился такой нескрываемой злости и ненависти этой старухи к офицерскому мундиру, и мое настроение сразу же понизилось. Я никогда не слышал от своих женщин-казачек не только чего подобного, но наоборот — я слышал и видел от них бесконечную любовь к офицеру, как к существу высшему и глубоко почитаемому.
— Казаки! Казаки! — вдруг пронеслось в толпе несколько голосов, и она, толпа, сразу же остановилась и как бы присела, прячась от ударов. Из-за угла показался взвод донских казаков. Одеты они были «налегке», в темно-синие свои длинные суконные чекмени, в маленьких барашковых черных шапчонках, суживающихся кверху, при шашках и винтовках, но без пик. Все казаки молоды, не старше 25 лет от роду, на отличных лошадях. Впереди подхорунжий с подстриженной бородкой, видимо, сверхсрочной службы, с двумя или тремя георгиевскими крестами на груди. Они шли шагом и в колонне «по три». Услышав крики «Казаки! Казаки!», командир этого взвода донских казаков, идя впереди своих подчиненных с подбоченившеюся правою рукою, — поднял ее вверх и громко произнес:
— Ничиво! Не бойтесь! — я очень ясно слышал эти слова.
Толпа же немедленно закричала:
— Ур-ра-а... казаки! — и двинулась дальше вперед, расступившись и дав им дорогу.
Интересовал меня Конюшенный музей, куда я и направился. Я долго оставался в нем и осмотрел все, что было возможно по времени. Много коронационных царских колесниц всех эпох, покрытых позолотой вплоть до колес. Вот сани с железными полозьями, сделанные лично царем Петром Первым. Особенное внимание обратил на три казачьих седла, «подарок своему Августейшему Атаману всех Казачьих Войск, Наследнику-Цесаревичу и Великому Князю Алексею Николаевичу от Донского, Кубанского и Терского казачьих Войск», изготовленных в Войсковых военно-ремесленных школах.
Седла с полным прибором. И напрасно я искал по войсковой гордости преимущественной красоты в подарке от своего Кубанского Войска. Все три седла были, конечно, первоклассной работы казачьих мастеров, но седло от Терского Войска выделялось каким-то своим исключительным изяществом и тонкостью чисто горской, кавказской работы. Тут же, у седел, на специальных топчанах лежали и «приборы» к ним, т. е. уздечки, пахвы, нагрудники.
От Донского Войска — все черного ремня с массивным серебряным набором. Все богатое, но мало изящное. От
Кубанского Войска три прибора черного, белого и кирпично-красного (войскового цвета) ремня. От Терского Войска также три прибора — черного, белого и голубого цвета уздечки, пахвы и нагрудники к седлу. У кубанского и терского седел луки ленчика (арчака) отделаны белым, а у терского — оленьим рогом.
Я долго стоял над седлом от Терского Войска и с восхищением любовался им — такой изящной ручной работой казаков. Это было поистине «черкасское седло», как поется в некоторых казачьих песнях.
Без всяких приключений мы спокойно доехали до Рос-това-на-Дону. Но революция — незаметно для нас — шла вслед за нами. О ней уже знала «чернь», только ничего не знали и не видели мы, офицеры. В Ростов прибыли часов в восемь вечера. В нашем купе 2-го класса за дверьми, на продольной верхней полке для багажа, почему-то лежал солдат в шинели. Когда он вошел и занял это неположенное для солдат место, мы не видели. Оно было за нашими дверьми.
С корнетом мы решили пройтись на вокзал и выпить кофе. «Солдатик... посмотри мои вещи», — сказал я ему ласково, как своему младшему брату-воину, и указал рукою на мой чемодан и на пальто. «Слушаюсь, Ваше благородие», — как-то подобострастно ответил он. При этом его глаза, как мне показалось, блеснули какой-то радостью, хотя до этого он притворялся спящим.
Через десять минут мы возвратились, но в купе нет ни «солдатика», ни моего чемодана. На скамье оставалось только небрежно брошенное мое офицерское пальто мирного времени, сшитое в Оренбурге перед производством в офицеры и которое я впервые одел в Петроград. Беспокойно оглядывая купе, я убедился, что чемодан похищен именно этим солдатиком. Словно рвотной нечистью обдал все мое существо такой поступок солдата-воина. Искать его и вещи было бесполезно в толчее ростовского вокзала. Да его там уже и не могло быть... Я был так огорчен в лучших своих офицерских чувствах к солдату-воину. Стоимость пропавших вещей не жаль, но жаль, как дорогую память, полную парадную форму кубанского офицера, все боевые ордена до Святой Анны 2-й степени включительно, редкие фотографии: юнкерские, офицерские в Турции, в городе Ване. Все взял с собой самое ценное и дорогое для моей души. Но главное — многие из этих вещей никому не нужны как ценность, разве только золотые ордена, не теряющие своей стоимости. Хорошо, что Святой Владимир был со мной, на черкеске.
Огорчаться стоило: украл солдат, предусмотренно залезший в офицерский вагон 2-го класса, в котором он быть не имел права, и на которого я, по всегдашней своей доброте к нижнему чину, вместо того чтобы «вышибить» его отсюда — по-братски понадеялся на совершенно неведомого солдата.
С таким настроением я вернулся в свою станицу. Здесь было все спокойно, и о «бунтах в Петрограде» никто ничего не знал и не слышал. Казачья станица жила своею патриархальною жизнью, богатая и довольная существующим порядком. Через два дня я выехал в полк. Революция гналась за мною по пятам и «настигла» в Карсе.
По пути в полк. Станция Акстафа
С каким-то грустным чувством выехал я из своей Кавказской станицы в Карс, зная, что после отъезда полковника Мистулова в полку будут большие перемены психологического свойства. На железной дороге был полный порядок, и наш скорый поезд шел точно по расписанию.
За Елисаветполем, на станции Акстафа, снова неожиданно 2-й Екатеринодарский полк представился мне офи-церами-сверстниками по Оренбургскому казачьему училищу, подъесаулами Соколовым, Васюковым* и Рядниной. От них узнаю, что их 4-я Кубанская казачья дивизия перебрасывается в Персию, в состав Кавказского кавалерийского корпуса генерала Баратова. Они просят меня задержаться на сутки с ними, так как полки дивизии выгружаются из поездов здесь и потом последуют походным порядком через Эривань, на Джульфу. Джульфа — пограничный пункт между Россией и Персией на реке Арак-се. Я согласился задержаться здесь до следующего утреннего поезда, идущего на Тифлис.
Вечером идем в гарнизонное офицерское собрание. За одним из столов старшие офицеры-екатеринодарцы «режутся» в карты, в азартную игру «железку», по-французски — шмэн дэ фэр, что значит — железная дорога. Среди них вижу войсковых старшин Давыдова* и Журавель*, которых хорошо знал по 1-му Екатеринодарскому Кошевого Атамана Чепеги полку в 1910 г. Тогда Давыдов был подъесаулом и образцовым начальником полковой учебной команды, а Журавель был только хорунжим и прославленным скакуном на офицерских скачках. На груди у него офицерский Георгий 4-й степени.