После семи лет разлуки мне эта встреча была особенно приятна. В этот вечер мы впервые узнали, что в Петрограде произошла революция, Император отрекся от престола, и государственная власть перешла в руки какого-то Временного правительства. Для меня лично это было такой сильной неожиданностью, что, совершенно не думая, вырвалась фраза, и довольно громко: «Казакам после этого будет плохо...»
И каково же было мое удивление, когда войсковой старшина Давыдов, крупный, бородатый, с резкими пронизывающими Вас серыми строгими глазами, мой былой кумир по полку в 1910 г., — строго посмотрел на меня и произнес: «Как раз будет наоборот... от этого всем станет жить гораздо легче».
Никто из присутствовавших офицеров на это ничего не ответил, но меня этот ответ штаб-офицера удивил и огорчил. Мне стало очень грустно, офицеры же продолжали играть в карты, словно ничего и не случилось в нашем Отечестве. Перед офицерами были кучи бумажных денег. Играли все азартно, особенно смело Давыдов и Журавель.
У нас в полку играли только в преферанс. Мы, молодежь, научились этой игре лишь в Турции, жалованье было большое, играли мы все не особенно хорошо, а от этого и азартно. Но проиграть 10,15, 20 рублей «в одну пульку» — считалось «азартным проигрышем». И никаких других карточных игр в полку не существовало. Здесь же офицеры «швырялись» сотнями рублей. Невольно подумал я, что офицеры-екатеринодарцы богатые люди и не живут на одно жалованье.
Все это вместе взятое — мне не понравилось, но, связанный долгою дружбою с подъесаулом Рядниной, я не устоял против его просьбы и, прокрутившись в собрании ровно до утра, почувствовал никчемность своего посещения.
Наконец настало утро. Мы вышли в коридор. У вешалки, вместо моих новых мелких галош для азиатских чевяк на мягких подошевках, подшитых «фаданом», стояли пара галош полуглубоких, старых, изношенных и очень грязных. На дворе грязь, в мягких чевяках не пройти. Ко всему виденному и слышанному в собрании — и это довольно мелкое явление — еще больше усугубило мое и без того скверное настроение. «Ну, кто мог так умышленно обменять галоши? — думаю я. — Кроме господ офицеров никого ведь в собрании не было!»
Благородный Алеша Ряднина, честный и верный друг, неловко сконфужен.
«Ничего, дорогой... одевай пока эти до первого магазина», — смеется он, успокаивая меня. И я одел эти старые, чужие, грязные, большие галоши, словно солдатские «кегли» для часовых, как неприятную необходимость, чтобы дойти до вокзала. Тогда я не мог и подумать, чтобы столь незначительный случай в первый же день революции стал как бы символом всего того «грязного и чужого» для Казачества, что принесла ему русская революция 1917 г.
Тифлис. Революция в Карсе
В Тифлисском Михайловском пехотном военном училище — наш третий младший брат Георгий*, юнкером старшего курса. Он из вольноопределяющихся 1-го Кавказского полка и участник Эрзинджанской операции в июле 1916 г. Моими заботами он готовился и выдержал вступительный конкурсный экзамен в это прекрасное военное училище, почему посетить его мне надо.
Жоржа не узнать: ко мне в приемную вышел высокий статный богатырский блондин с правильными чертами лица, с красивыми смеющимися глазами и с полным пониманием и сознанием воинского юнкерского щегольства. Мы оба были очень рады встрече. Обнялись. Сели. Передал новости семьи. В доме, в нашем многолюдном и дружном семействе было все благополучно.
Сидя с ним в юнкерской приемной, я думал: кто же теперь будет производить их в офицеры? Императора ведь нет! Кто же другой имеет ту высшую государственную власть, которая так резко перерождает человека — из обыкновенных смертных в роль благородной офицерской касты? Так мы были воспитаны и только так понимали свое высокое офицерское положение в своем Отечестве.
Его выпуск произведен был в офицеры приказом военного министра. Через три года с месяцами наш младший брат Жорж, в чине есаула Корниловского конного полка Кубанского Войска, жуткою смертью погибнет в Таврии в июле 1920 г., на пятом своем ранении в гражданской войне, на 24-м году от рождения... Зачем же было родиться, жить и учиться?!
В Тифлисе я задержался два дня. Остановился в гостинице «Ной», на Михайловском проспекте, недалеко от военного училища. На этом проспекте мне пришлось увидеть странную картинку: Михайловское военное
училище, всем своим строевым составом, шло куда-то на парад. Роты шли отлично, с винтовками «на плечо» и с примкнутыми штыками. Шли весело, ровно, четко, как гвардия. В строю ничего не было революционного. Все было ЦАРСКОЕ. И вдруг я слышу от них революционную и боевую песню, но так мощно, стройно и красиво исполняемую «в ногу» и абсолютно всем своим составом — «Смело товарищи в ногу...»
Если вначале я, любуясь четким строем юнкеров, как-то не обратил внимания — что они поют? — то следующие слова песни оскорбляли уже их юнкерский мундир:
Вышли мы все из народа, дети семьи трудовой,
Братский союз и свобода — вот наш девиз боевой!
Пели сильно, дружно, даже красиво и как бы вызывающе — но было обидно смотреть на молодецкий строй юнкеров и от них, от юнкеров, будущих офицеров — слышать этот социал-революционный боевой марш. К тому же я удивился — когда же они его разучили? И кто их научил? Не курсовые же их офицеры? Я ничего не понимал... Все это наводило только одну грусть и тоску. Но это, как оказалось, были только «цветики революции»...
Распрощавшись с братом, который был произведен в офицеры перед самой Святой Пасхой, я выехал в Карс. В Александрополе, что между Тифлисом и Карсом, на вокзале я видел все того же знакомого мне жандармского ротмистра в красной своей форменной фуражке, высокого стройного блондина с немецкой фамилией, который, как всегда, встречал всякий пассажирский поезд. Мы поздоровались. В лице его я заметил тревогу. Думаю, что он уже обо всем знал, ждал своей судьбы — жандармского офицера царской власти, но волна революционного разрушения и насилия еще не докатилась до Александрополя.
Через четыре часа наш поезд подошел к Карсу. Из окна вагона вижу большую толпу солдат, как саранча, с винтовками и с примкнутыми штыками — они что-то кричат и бегут к вокзалу. Наш поезд остановился. У дверей вагона 2-го класса сталкиваюсь с озверелой толпой солдат. Какой-то унтер-офицер с винтовкой уже вскочил на порожки вагона и, увидев меня, крикнул: «Вот он!»
Я невольно сделал шаг назад. «Нет, ни он! — вдруг произносит и добавляет: — Где он?» — обращаясь неизвестно к кому. Вначале я понял, что произошел местный солдатский бунт, и они ищут виновника их притеснений, что ко мне, к казачьему офицеру, совершенно не относится. Меня они пропустили на перрон, а сами ворвались в вагон, ища кого-то.
Железнодорожный вокзал в Карсе находился за городом. Перед вокзалом большая площадь. Она полна солдатами, все с винтовками. Вижу, через площадь, рысцою, идет наш обозный казак Новосельцев, станицы Новопо-кровской. Обоз 2-го разряда и ветеринарный околоток от нашего полка находились в Карсе. Зову его к себе и тревожно спрашиваю:
— Что случилось? Где наш полк?
Казак берет руку под козырек и растерянно отвечает:
— Не знаю, Ваше благородие... солдаты говорят — пришла революция... пришли и к нам и заставили верхи (верхом на лошадях) выехать на улицы, а зачем — не знаю. Полк в Сарыкамыше, а во Владикарсе остались обозы и дамы. А дальше я ничего не знаю, Ваше благородие, — закончил обозный казак.
К ночи я прибыл в селение Владикарс. Там было совершенно тихо и спокойно, и никто ничего не знал, что творилось в Карсе. На утро прибыл в наше село 1 -й Таманский полк и Кубанская конная батарея, 4-я или 6-я, нашей же дивизии. Было тихо, но в воздухе чувствовалась тревога; и как всегда — денщики, а от них и строевые казаки узнают события раньше, чем мы, офицеры.
Утром, едучи верхом по селу, вижу, что батарейцы не встали с завалинок и не отдали мне положенной чести. Этого в нашем полку никогда не случалось. Наши казаки при всех встречах с офицерами охотно и отчетливо отдавали воинскую честь, как бы гордясь этим.