— Ну что, доктор! Из-за вас уже десять минут как срываем приказ о выходе в море. Что с вами? Почему опоздали?
Я стал что-то лепетать об отмене катера, но командир резко оборвал меня:
— Вы морской офицер. Ваш дом — корабль и опаздывать из-за транспорта вы можете только к жене или любовнице, а не на корабль. За опоздание на двадцать минут и задержку выхода корабля в море объявляю вам десять суток гауптвахты! Понятно?
— Есть десять суток гауптвахты! — только и оставалось мне повторить.
Командир резко повернулся и почти бегом ринулся на мостик. Стоявшие по авралу офицеры сочувственно смотрели на меня.
Сделай добро — получишь зло
Я побежал в медпункт. Ворвавшись в помещение, первым делом увидел сидящего на кушетке матроса боцкоманды Ильченко. Глубоко в носу он сосредоточенно и осторожно держал медицинский термометр.
— Ты что? — почти закричал я. — Что ты здесь делаешь?
— Температуру измеряю.
— А почему термометр в носу?
— А я почем знаю, спросите у Ясинского. В это время вошел мой санинструктор, старшина 2 статьи Ясинский.
— Что происходит, Ясинский? — указал я на Ильченко.
— Да товарищ старший лейтенант, приходит эта дубина и жалуется на плохое самочувствие. Я ему говорю, смерь температуру и даю градусник. А он спрашивает: «А как?». Я говорю: «Что как? Поставь градусник и все». А он: «Куда?». Вот я и не выдержал: «Как куда? В нос — вот куда». Он и засунул, вот и сидит, как видите. Пыхтит.
У меня смешалось все — и горечь наказания, как я считал незаслуженного, и чувство раздирающего смеха от созерцания здоровенного детины с градусником в носу. Оказалось, что Ильченко ни разу в жизни не измерял температуру, так как раньше никогда не болел, да и жил где-то в самом захолустье Западной Украины.
Этот Ильченко еще попортит мне нервы и не раз. О самом запомнившемся случае расскажу. Дело было в Феодосии, где мы уже месяц работали с испытателями новых торпед. Однажды пришел комсорг боцкоманды, порядочный и трудолюбивый старший матрос, и рассказал, что Ильченко уже в течение двух месяцев не сходит с корабля из-за постоянных мелких нарушений дисциплины и совсем озверел. «Как бы он что-нибудь не выкинул», — подытожил он.
Я решил походатайствовать перед старпомом, чтобы он приказал боцману уволить его на вечер.
— Ты, доктор, ручаешься за него, а? Ведь он, мерзавец, все время что-то выкидывает: то подерется на берегу, то пьяным придет.
Сам Ильченко, как я уже говорил, был здоровенный парень, недалекий и диковатый. Лицо всегда было угрюмым, с товарищами по боцкоманде, особенно не общался, был нелюдим. Решив сделать доброе дело, я обещал старпому, что все будет нормально и сразу же вызвал к себе Ильченко.
— Ну что, — спросил я, — как поживаешь? Как служится? Он угрюмо посмотрел на меня.
— А что, живу — хлеб жую, как все служу.
— Давно на берегу был, а?
— Да меня зажали совсем, — ощетинился он, — боцман замордовал: все я не так делаю.
— Ну ладно, слушай, если я поручусь за тебя, что ты на берегу ничего не выкинешь и тебя уволят — обещаешь мне, что будет все нормально?
— Конечно, обещаю, не волнуйтесь, я что, не человек что ли.
Обрадованный таким пониманием моего поступка, я поспешил к старпому. Он меня внимательно выслушал.