— Вы и не могли услышать. Это тайна. Должно быть тайной. Это-то вы можете понять? Людям не нравится, когда им лгут.
— Мне тоже не нравится, когда мне лгут. Кажется, мои слова задели Лукиана за живое.
— Разве я не сказал вам, что буду говорить правду? Если Лжец говорит так, вы можете ему верить. Как иначе мы могли бы верить друг другу?
— Вас, значит, много, — сказал я.
Мне начинало казаться, что Лукиан, в конечном счете, просто сумасшедший. Как всякий еретик, он был фанатиком, но фанатизм его имел более сложную основу. Это была ересь в ереси, но я твердо помнил о своем долге разобраться во всем и навести порядок.
— Да, нас много, — улыбаясь сказал Лукиан. — Вы, возможно, удивитесь, Отец Дамиан, насколько нас много. Но есть некоторые вещи, о которых я не осмеливаюсь рассказать вам.
— Говорите о чем осмеливаетесь.
— С радостью, — сказал Лукиан Иудассон. — Мы, Лжецы, подобно последователям других вероучений, приняли несколько заповедей — ведь без заповедей нельзя. Есть вещи, не требующие доказательств. Мы верим: жизнь дана, чтобы жить. Это одна из заповедей. Цель жизни — жить, отрицать смерть, может быть, бросить вызов вечности.
— Продолжайте, — сказал я, невольно заинтересовываясь все больше и больше.
— Мы также верим, что счастье есть благо и его надо заслужить.
— Католическая церковь не отрицает счастья, — сухо заметил я.
— Сомневаюсь, — ответил Лукиан. — Но не станем уклоняться от сути дела. Каково бы ни было отношение церкви к счастью, она всегда проповедует учение 6 загробной жизни, о вечном духе, устанавливает мудреные понятия о нравственности.
— Верно.
— Лжецы не верят ни в загробную жизнь, ни в Бога. Мы воспринимаем Вселенную такой, какая она есть, Отец Дамиан, неприкрашенная правда всегда жестока. Мы, которые верим в жизнь и дорожим ею, — умрем. После смерти не будет ничего — только вселенская пустота, мгла и вечность. В нашем существовании не было ни цели, ни смысла, ни поэзии. Да и смерть не обладает этими качествами. Когда мы уйдем, память о нас недолго будет жить во Вселенной, и вскоре все станет так, словно мы никогда и не жили на свете. Миры, где мы обитаем, и сама Вселенная ненадолго переживут нас. В конечном счете все канет в Лету и жалкие усилия людей не смогут предотвратить ужасный конец. Все проходит, и ничто не имеет значения. Не бесконечна и Вселенная — ее судьба предрешена.
Я откинулся на спинку стула; от убогих и темных речей Лукиана меня бил озноб. Я поймал себя на том, что судорожно сжимаю распятие.
— Мрачная философия, к тому же ложная, — сказал я. — И меня самого смущали подобные мысли; думаю, каждый из нас в той или иной степени через это прошел. Но это не так, отец Лукиан. Моя вера укрепляет меня. Вера — щит от отчаяния.
— Ах, я знаю это, мой друг, рыцарь инквизиции, — ответил Лукиан. — Я рад, что вы все так хорошо поняли; еще немного, и вы будете с нами.
Я нахмурился.
— Вы коснулись самой сути, — продолжал Лукиан. — Истины — и большие, и малые — невыносимы для большинства. Пока мы верим, верим искренне и до конца, — какой бы лживой наша вера ни была, — мы находим в ней щит. В вашей, моей, любой вере — не имеет значения.
Он задумчиво потеребил взлохматившуюся светлую бороду.
— Наши психиатры твердят, что по-настоящему счастливы лишь те, кто верит. Верят ли они в Христа или в Будду, или в Эрику Стормьен, в переселение душ или в бессмертие, силу любви или природу, или в платформу политической партии — в результате это ведет к одному и тому же — вере. И они счастливы — и те, кто познал истину, и даже те, кто разочаровался и покончил с собой. Истины так необъятны, религии так ничтожны, да к тому же плохо сработаны и пестрят ошибками и противоречиями. Мы видим, что стоит за этим, чувствуем, как на нас давит темнота, и не можем больше оставаться счастливыми.
До меня уже дошло, к чему клонит Иудассон.
— Ваши Лжецы изобретают верования.
Он улыбнулся.
— Причем самые разные. И не только религиозные. Подумайте об этом. Правда — инструмент грубый. Красота всегда предпочтительнее правды. Мы изобретаем красоту. Верования, политические течения, высокие идеалы, вера в любовь и дружбу — все это вариации лжи. Мы лжем, говоря о тех или иных понятиях; лжем бесконечно, о чем бы мы ни говорили. Мы приукрашиваем историю, мифы, религии, делаем их более красивыми, улучшаем их, чтобы в них легче было поверить. Конечно, наша ложь несовершенна. Но истины слишком громоздки. Быть может, однажды мы найдем ту великую ложь, которая удовлетворит все человечество; пока она не найдена, пусть послужат тысячи маленьких неправд.