1925 год был коронным годом в развертывании знаменитой разведоперации, о чем вполне авторитетно писал парижский соратник Ларионова Илья Зданевич:
«1925 год был годом больших перемен. Стена, отделявшая Париж от Советской России, стала падать. На Монпарнасе началось политическое оформление…»
В том самом 1925 М. Ларионов и И. Зданевич предложили членам Союза художников «оформиться», приняв резолюцию о лояльности русских художников большевистской власти. Художники проголосовали, но, увы, не единогласно. Из пробольшевистского Союза вышли Филипп Малявин, Владимир Издебский и некоторые другие, создавшие свою собственную Ассоциацию русских художников. Парижская стена не рухнула, но подкоп под нее шел довольно активно. С подачи Москвы началась в эмигрантской прессе кампания «возвращенчества». Вождь кламарских евразийцев Сувчинский призвал мыслящую русскую публику «очень продумать самый факт русской коммунистической партии в ее нынешнем виде и причины ее укрепления».
В отличие от Зданевича, Ларионова, Ромова или Сувчинского, проницательный Анненков изблизи разглядел «факт коммунистической партии» и русскую диктатуру «в ее нынешнем виде», но конечно, ни с кем в старом добром Париже он не поделился своими наблюдениями. Он просто попытался использовать благоприятную ситуацию для улучшения своих здешних жизненных условий. К тому же у него, скорей всего, и не было выбора: он демонстрировал пославшим его или отпустившим его сюда свою преданность, верность, искренность и ждал, когда можно будет послать их подальше, отделаться от страха перед ними, обойтись без компартии «в ее нынешнем виде» и вездесущей ее разведки. Увы, нелегкая эта освободительная операция длилась четверть века и жить ему пришлось для этого долго. Пока же энергичное парижское сообщество поклонников большевизма (все эти Зданевичи, Ромовы, Барты, Ларионовы, Цадкины, Кремени Липшицы, Эфроны) было ему очень даже полезно. Поклонники большевизма все, как один, сделались поклонниками футуриста Анненкова, а он горделиво красовался в их кругу, рассказывая, что «среди советского руководства стало поветрием, своего рода снобизмом иметь собственный портрет его работы, а члены Политбюро или Реввоенсовета платили, по-царски — мукой, сахаром, сгущенным молоком».
Эти рассказы знатного питерского гостя были еще тогда записаны молодым Александром Бахрахом, но процитированы лишь лет 80 спустя в альманахе «Минувшее» Рашитом Янгировым — в его очерке о перипетиях жизни «заграничного» Анненкова.
Уже в мае 1925 года Анненков принял участие в советско-французской выставке, носившей многозначительное название «Паук» (Araignée). Среди прочих художников, попавшихся в паутину, Анненков выделялся высоким профессионализмом, так что наш собственный левый парижанин Сергей Ромов мог с чистой совестью написать в нашей собственной (вполне лубянской, но парижской) газете «Парижский вестник», что «самое большое впечатление произвели на публику рисунки Юрия Анненкова, исполненные с изумительной виртуозностью. Две его работы маслом также чрезвычайно любопытны по своим фактурным заданиям». О таких заданиях можно было писать открыто.