Неделю я еле ползал по квартире. Шурка орал в телефон, чтобы я немедленно вызвал врача, позвал Мишку, сделал хоть что-нибудь. Но мне никто не был нужен. Только он, Шурка. Вот если бы он оказался рядом, я бы крепко обнял его и тотчас уснул. И спал бы долго-долго, спокойно. И проснулся живехоньким-здоровехоньким.
Но мой Шурка был далеко.
Мишка пришел сам, принес какие-то таблетки, порошки и соки, смотрел с еле скрываемым ужасом и тоже бубнил о враче. Я молча качал головой.
Как эти два идиота не могут понять, что мне необходимо переболеть?! Что охваченная обморочной болью голова куда лучше, чем падающее в пропасть сердце.
Вторая неделя была не такой тяжелой. Я уже смотрел телек, писал Шурке письма и даже несколько раз поел сваренного заботливым Мишкой бульону.
Выжил…
*
Мы писали друг другу по сто раз на дню, но звонили редко, и ещё реже общались по скайпу. Потому что, может быть, и есть на свете пытка страшнее, чем слышать любимый голос, видеть любимое лицо, и знать, что все это — почти мираж, но мне вполне хватало и этого, чтобы почувствовать себя распятым.
Шурка писал, что всё хорошо, что он с головой погружен в учебу, требовал от меня «пятерок» и ругал за «хвосты»; рассказывал, где бывает, что читает (как дитя восторгался Остапом Бендером, дикарь британский!); отчитывался о каждом прожитом дне, ругал погоду, ругал меня, что пишу о себе так скупо.
А я пока ничего не мог написать, кроме того, что люблю его до галлюцинаций — везде и всюду мне мерещился он.
Когда мы созванивались, всё было с точностью до наоборот: я трещал без умолку о всякой ерунде, в своем словесном возбуждении глотая окончания, а Шурка всё больше молчал — слушал.
О моём приезде мы не говорили — вопрос был решенным. Я даже позвонил родителям, сказав, что у меня появилась возможность стажироваться в Англии (так я ЭТО назвал), и по окончании института я рвану туда с легкой душой. Мама радостно смеялась сквозь слёзы («Дэник, неужели такое возможно?!»), отец довольно крякал («я всегда в тебя верил, сын!»), сестрица восторженно верещала («Дэнька, а ты пригласишь меня в гости?!») …
Я пытался представить свою жизнь в далекой и чужой Англии, но, конечно же, ничего не получалось. Представьте свою жизнь на Луне. Но там был Шурка, и он меня очень ждал. Какие могут быть сомнения? Англия, Луна… Я как одержимый шлифовал свой довольно сносный английский и трепетал от предвкушения: Шурка… мой Шурка… любимый мой Шурка…
Я торопил не дни — я торопил минуты.
Я мог бы легко воспроизвести в памяти каждый наш разговор. Когда я слегка очухался, пришел в себя и начал общаться нормальным, человеческим языком, перестав твердить, как плохо обученный попугай: «люблю… люблю… люблю…», мы стали созваниваться чаще, и подбадривали друг друга, как умели. Балбесничали, шутили, даже обзывались: он был «дрочилой британским», я — «вертлявой маленькой задницей». Как будто жили на соседних улицах, а не на соседних планетах.
Иногда я принимался трындеть по-английски. Шурка звонко закатывался, а у меня при звуке его грудного, богатого на оттенки и переливы смеха сладко поджимались яйца.
— Я кончаю от твоего акцента, — говорил мне Шурка, добавляя с надрывом, который честно пытался спрятать за легкой формой «клубнички»: — Когда уже ты приедешь, Дэн? Жду не дождусь. Ты будешь говорить исключительно по-английски, и мне придется ходить в мокрых трусах вечно.
Я глупо хихикал, говорил с придыханием «I love you… I want you…», а Шурка возмущенно шипел в телефон. Мы были счастливы и рады даже маленьким крохам.
Мы никогда не говорили о сексе серьезно, не вспоминали наших ночей. Щадили друг друга, справляясь с проблемой неутоленного желания молча, без тоскливых стенаний. Не знаю, как Шурка, но я очень редко трогал себя, лишь тогда, когда голова уже кружилась, когда ломало от потребности освободиться. Краснея и бледнея, я стыдливо выключал свет и плотно задергивал шторы. Это я-то?! Я, который легко мог подрочить в перерыве между кофе и бутербродом. Теперь мне казалось диким заниматься этим, зная, что у меня есть мой Шурка, и пусть он сейчас далеко, но придет день, и я зажму его не по-детски. Ради этого дня можно и потерпеть. Эта британская дылда согнется в моих руках, как тоненький прутик, и я оторвусь по полной: залюблю до дыр. Слово «затрахаю» не звучало даже в моих воспаленных мыслях, оно не вписывалось в ту жаркую нежность, что переполняла мои мечты.
…Он говорил, говорил, говорил, не затыкаясь ни на секунду.
— Стоп! — прерывал его я. — Чего это ты разболтался? — Моё сердце вздрагивало от страшной догадки. — Ты как-то очень подозрительно юлишь. Зубы мне заговариваешь, что ли… Дьявол, ты снова выкинул какой-нибудь финт! Наверняка выстриг себе макушку!
Шурка смеялся и клялся, что с его макушкой полный порядок. Он тут же «нёсся» в скайп, и на меня обрушивалось непереносимое, то, чего я всеми силами старался избегать: буйство (о, как прав был умница Макс!) волос, белизна улыбки и сияние влюбленных глаз.
После такого общения я отвратительно спал, тосковал ещё больше и срывался на каждом, кто попадался мне на пути, преимущественно на Мишке. Скайп придумал злейший враг человечества, во всяком случае той его части, которая подыхает от желания обнять любимые плечи.
*
Три месяца кое-как проползли.
Наконец-то избавившись от «хвостов», я попер с упорством подбитого танка прямо к цели — к обещанным Шурке «пятеркам». Я зло вгрызался в каждую лекцию и скоро «загонял» себя до полуобморочного состояния. Но засыпать над перечнем самых сложных и редких переломов куда лучше, чем ворочаться с боку на бок, пытаясь не вспоминать, как уютно лежать в чьих-то сильных руках. В руках моего Шурки.
*
Пять месяцев остались позади.
Шурка чуть-чуть округлился и перестал напоминать проволочный каркас для скульптуры. Я тоже постепенно терял очертания высохшей щепки.
Нам не хватало друг друга смертельно, но время-то шло, и приближался заветный срок.
Я рассмотрел Британию вдоль и поперек, и, кажется, Лондон знал уже лучше самих коренных лондонцев: названия улиц, парков, театров и даже кладбищ (для общего кругозора). А уж лондонские клиники и больницы я изучил с доскональностью будущего профессора медицины.
Я продолжал учиться с невиданным остервенением, писал Шурке о своих успехах, о том, каким прекрасным врачом обязательно стану, пусть Шурка даже не сомневается — ему не придется краснеть за своего… кого? Любовника, кого же ещё.
Я смаковал это слово, и применительно к Шурке оно приобретало массу оттенков и загадочных смыслов.
*
А потом Шурка сказал это… И, черт возьми, я до сих пор не могу понять, что в этом было такого.
Сначала он мне написал: что наконец-то живет один — брат снял для него небольшую, но замечательную двухэтажную квартирку с камином, что камин этот он уже научился довольно ловко разжигать и обязательно научит меня. Обещал сфотографировать каждый уголок квартиры и прислать фотографии мне: я обязан оценить место, где мне предстояло жить.
Я ответил, что буду очень ждать вида своей будущей «английской резиденции» и предупреждал, чтобы Шурка не очень-то рассчитывал на бесплатную домработницу, этот номер у него не пройдет.
Шурка веселился, представляя меня в кружевном фартучке на голое тело.
А я злился, потому что, провалиться мне на этом месте, тоже очень хорошо это представил: как мой член торчит, приподнимая тонкую белую ткань, и как заводит эта видуха Шурку…
Щёки запылали, и рот наполнился влажным жаром.
Шурка, негодяй, и надо было тебе это брякнуть?!
Он как будто почувствовал моё нешуточное волнение, и позвонил.