Я схватил телефон, выдохнув свой влажный жар:
— Да!
— Да? Что – да? Я тебя ещё ни о чем не попросил, — улыбался Шурка, — а ты уже соглашаешься. Дэн…
— Да, — талдычил я своё. Я всегда терялся при звуке его голоса и в первое мгновение впадал в легкую эйфорию, как будто всё это время не верил, что Шурка мой реален, и вдруг получил неожиданное подтверждение этому факту. Потом это проходило, ошеломление отпускало, и я общался вполне нормально, если можно назвать нормальным вдавленный в ухо телефон, а так же блуждающий взгляд, колотящееся сердце и дрожащие руки.
Каждый раз одно и то же.
— Дэн, ты в порядке? — спросил Шурка.
— В полном, — ответил я, — если не считать, что у меня стоит, а ты черт знает где.
Впервые я так откровенно озвучил нашу проблему.
— Потерпи. — Его голос дрогнул. — Осталось недолго. Я и сам уже с ума схожу. Думаю о тебе день и ночь. Ты снишься мне, Дэн, и всё так… по-настоящему. Стоишь рядом, дышишь… Соскучился?
— Зверски.
Мы помолчали.
— Дэн, — снова заговорил Шурка. — Мы можем с тобой пожениться.
Я рассмеялся.
— И кто из нас будет в фате?
Но Шурка шутку не подхватил.
— Я серьезно, Дэн. В Англии это возможно. Здесь очень много однополых пар, и к таким вещам относятся совершенно естественно, без истерии. Мы поженимся и будем вместе всю жизнь. Я хочу быть с тобой вместе всю жизнь…
Теперь-то я знаю, что испугался именно этого. Нет, не того, чтобы вместе всю жизнь. Это как раз было тем, что не вызывало и тени сомнений. Конечно, вместе, конечно, всю жизнь, конечно, с Шуркой. А с кем же ещё? С кем?! Но пожениться… Слишком далека была Англия и всё, происходящее в ней. Видимо, мой кондовый менталитет не способен был воспринимать как норму вполне обыденную для британца ситуацию: два мужика идут под венец.
— Я подумаю, — капризным голоском пропел я, стараясь превратить волнительный разговор в привычный нашему слуху «комический куплет», хотя сердце моё бешено толкалось в ребра.
Но Шурка пропустил мимо ушей моё полудетское ёрничанье — слишком важен для него был момент. Я понял, что он думал над этим уже давно, и, в принципе, всё уже обдумал.
— Подумай, Дэн. Прошу тебя.
И вроде бы всё осталось прежним: я тосковал нещадно, рвался к Шурке, мечтал о нем, торопил время, засыпая с выдохом облегчения: ещё один день позади. Слава Богу.
Но что-то во мне надломилось…
*
В такой многолюдной тусовке я оказался впервые. Впервые после отъезда Шурки. Конечно, если не брать во внимание Мишкин день рождения, но и тогда компания была по нашим меркам скромной и малочисленной: десять не очень трезвых, но вполне прилично себя ведущих студентов и студенток. Шумных сборищ я упорно избегал, да мне и раньше в большой толпе было муторно, и всегда хотелось поскорее смыться. Пил я по студенческим меркам мало и почти без удовольствия.
На этот раз я согласился сразу, Мишке даже уламывать меня не пришлось. После нашего с Шуркой разговора, после его «поженимся» оставаться наедине с самим собой было всё труднее. И признаваться себе в том, что, несмотря на всю мою безумную к Шурке любовь, несмотря на звериную тоску, от которой иной раз почти невозможно было сползти с постели и начать новый день, потому что мучительно жаркие сны, соленые от спонтанных слёз, высосали все силы, я отчаянно боюсь этого нового и в чем-то неприемлемого для себя качества — Шуркин муж.
Напивался я свински: вливал в себя стопку за стопкой.
Вокруг меня были обычные парни и обычные девчонки. Они обжимались, целовались, смеялись, и это выглядело так привычно и… так правильно. Это была моя среда обитания. Не скажу, чтобы я наслаждался, оказавшись в кругу «своих». Да и какие они свои, когда Шуркины губы у моего лица, его руки, крепко обхватившие мои кисти, подрагивающие в унисон сумасшедшему ритму пульса — самое естественное, что может быть на Земле.
Но тем не менее картина была классической, а я всегда тяготел к классике.
Я упрямо нажирался, топя в водке своё невольное предательство.
Манечка всё время крутилась рядом.
Я уже встречался с этой тоненькой, беленькой девушкой. Один раз на Мишкином дне рождения, другой… не помню, где.
Все называли её Манечкой, и это звучало вполне искренне, хотя и несколько странновато для разудалой студенческой тусни, где слово «козел» произносилось намного чаще, чем слово «пожалуйста».
Манечка не отходила от меня ни на шаг — беспокоилась. Я приглашал её танцевать, грубо прижимал к себе хрупкое тело, бесчувственно тискал маленькую грудь, вяло жевал невкусные губы — пытался быть нормальным, «своим среди своих».
Мишка подходил ко мне, что-то говорил, но я смотрел на него волком, и он оставлял меня в покое.
Не помню, как оказался дома…
Проснулся я на своем диване полностью одетым но, слава Богу, не в кроссовках и куртке. Что-то теплое придавило бок, и в первый момент меня опалило фантомным счастьем: Шурка! Но… Сложив ладошки трогательной лодочкой и пристроив на них раскрасневшуюся щечку, Манечка скромно лежала поверх одеяла, которым заботливо укрыла мою воняющую перегаром тушку. Маленькая, ладненькая, скромная девочка, притащившая меня, пьяного вдрызг, домой и не рискнувшая оставить одного.
Я пошевелился, и она тут же проснулась.
— Дэн, — улыбнулась она. — А я вот… Извини, у тебя некуда больше лечь…
Я совсем не хотел секса, и уж тем более не хотел её — я теперь хотел только Шурку. Но трахнуть её было так… правильно, что я это сделал. Я кончил, как высморкался: освободил до отказа забитую часть тела.
*
Манечка осталась со мной, видимо решив, что я в этом нуждаюсь, и что я достоин этого счастья. Приходила, заботилась, вкусно готовила, кормила. Так же, как и я, она заканчивала институт, какой-то театральный вуз, и высокопоставленный папа умудрился даже пару раз пристроить её в низкопробные сериалы на роль сердобольных подруг страдающих главных героинь. Манечка папу не подвела: была очень убедительна в своей верности и сердечности.
От меня она ничего не требовала, ни о чем не спрашивала. Её не коробило даже то, что я совсем её не хотел, и, по сути, просто пользовался её услугами. Я был полон своим Шуркой и, если честно, совсем забыл, что оттрахал её с похмелья, даже не сняв до конца штанов.
Но однажды она пришла, скромно села за стол и негромко, бесцветно произнесла:
— Я беременна, Дэн. И папа не разрешает мне делать аборт.
Прощай, Англия.
Прощай, Шурка.
*
Я тихо сходил с ума. Я ненавидел Манечку так, что внутри меня гудело адское пламя.
Шурка очень страдал. Он не понимал, что происходит, не понимал моих редких, отрывистых писем, моего странного голоса и категоричного отказа выходить в скайп.
— Дэн, — спрашивал он потерянно и жалко. — Что-то случилось? У тебя неприятности в институте? Или…
Я говорил, что умираю без него, что люблю его страшно. Люблю, люблю, люблю…
Это пугало его ещё сильнее.
— Дэн, — отчаянно утешал меня Шурка, — осталось совсем немного… Потерпи.
Он прислал мне кучу фотографий «нашей» квартиры, и я выл над каждой из них.
Мишка переживал за нас глубоко и искренне, и один раз даже зашмыгал носом, обозвал меня сукой и надолго исчез.
Манечка терпеливо ждала моего решения. Не торопила, не закатывала скандалов. Она была хорошей девочкой, воспитанной хорошими мамой и папой. Мне не в чем было её упрекнуть. И выхода не было…
*
Я удивляюсь, как не умер в тот день, как выдержал самого себя.
Впервые за три этих кошмарных месяца я согласился выйти в скайп.
Шурка был таким родным… Мои колени тряслись, и трясся лежащий на них ноутбук.
— Дэн, чертяка, — радовался Шурка, — наконец-то! Ты совсем извел меня. Все в порядке? Ты скажешь, наконец, что у тебя там творится? Я места себе не нахожу.