— Зачем ты…
Видит бог, я не упрекал. Я просто озвучил свою догадку. И какое же это насилие, если я сам тогда выл от страсти, подставляясь под его руки? Но я это произнес, и до сих пор не могу простить себя за причиненную Шурке боль.
Он вышел из кухни и притих в глубине квартиры, которая показалась мне в этот миг огромной, не знающей ни конца, ни края.
Я тщательно ополоснул наши чашки и убрал их в сушилку, насухо вытер обеденный стол…
Шурка стоял в дверях, готовый уйти.
— Не приходи сегодня, — сказал ему я. — И вообще больше не приходи. Вали в свою Англию.
— Не приду.
Сказал и ушел. А я остался в прихожей, внимательно рассматривая входную дверь: каждую трещинку на её поверхности, каждый её изъян.
Это моя дверь, и она закрылась. За моим Шуркой. Навсегда.
Что такого ужасного в этих словах? Почему из-за них померкло солнце, и высох воздух?
Я не поехал в институт, я лег на диван, и лежал до самого вечера, ни о чем не думая, не вспоминая, не обвиняя. Лежал, как всеми брошенный паралитик — некому подать воды, некому поднести судно.
Лежал до прихода Шурки.
Он молча прошел в кухню и включил чайник. Он сделал это так привычно, так по-домашнему! Вскоре вода зашумела, потом раздался громкий щелчок, и одуряющее запахло арабикой. В голове помутилось: весь день я ничего не ел и не пил.
— Дэн… — раздалось Шуркино рокотание — сладостное, губительно-бархатное, родное.
Мой любимый Шурка уезжает в Лондон. Навсегда. И осталась одна неделя.
Я приплелся в кухню и сел за стол, жадно хлебнув крепкий, сладкий напиток.
И из глаз моих хлынули слезы.
Они лились и лились, и я глотал соленую горечь вперемешку с терпким привкусом кофе — на грани обморока, на грани истеричного хохота, на грани… всего.
— Послушай, Дэн…
— Ты простил мне те слова?
— Да. Послушай. Я много думал… — Он поднялся, подошел ко мне, наклонился и горячо выдохнул туда, где когда-то очень давно… или не очень давно… у меня было нежное темечко: то ли поцеловал, то ли поделился теплом. Потом Шурка погладил мои окаменевшие плечи и сел напротив. — Дэн… Я уеду, но это не страшно. Ты приедешь ко мне. Если, конечно, захочешь.
— Что? — В который раз я ни бельмеса не понимал. — Куда?
— В Англию. Ничего сверхсложного в этом нет, поверь. И Макс согласился…
— Какой Макс? — Я по-идиотски зашмыгал носом. Я все ещё туго въезжал, но в груди уже разрасталось такое сумасшедшее облегчение, что она показалась мне невесомо-прозрачной, воздушной. — Какой ещё Макс?
— Мой брат, — сказал Шурка, доставая из кармана носовой платок и протягивая его мне. — Но об этом — потом. Ты закончишь институт. Это год, Дэн. Всего лишь год. У тебя последний курс, ни к чему срываться с места сейчас.
— Но ты же срываешься… — Я не верил, что мы обсуждаем это серьезно.
— Я — другое дело. По сути, в университете я был на правах вольного слушателя. Не хотелось время терять, да и Максу спокойнее. У тебя все куда сложнее. Госэкзамены — это не шутка. Потом, в Англии, мы решим, как быть дальше. Это уже нюансы. Пустяки. — Поверить не могу: Шурка меня уговаривал! — Здесь у тебя всё равно никого, насколько я знаю, твои близкие остались в родном городе…
— Да. И мама, и папа, и сестра.
— У тебя есть сестра?! — Шурка аж подскочил. — И ты молчал?!
— Ты о брате тоже молчал.
Он смущенно кашлянул.
— Ну, да… Так что ты ответишь, Дэн?
Я смотрел на него с запредельным обожанием. Как бы фантастично ни звучали его слова, которые наконец-то начали до меня доходить, одно то, что он произносил их, что он строил планы, в которые вписывался я…
Я был старше Шурки на целых три года, но казался себе несмышленышем, сопливым пацанчиком, которого кто-то взрослый и мудрый взял под свое крыло.
Я под Шуркиным белоснежным крылом.
— Я… не знаю, — продолжал я тупить.
— Чего ты не знаешь?! — раскипятился Шурка, а потом сник. — Ты не хочешь…
— Хочу! Шурка, очень хочу.
Он просиял.
— Вот и хорошо. Хорошо. — И засуетился. — А сейчас нам надо ложиться; скоро час ночи, и завтра полно беготни — день будет не из легких.
— Ты придешь завтра? — спросил я.
— Приду. Я каждый вечер и каждую ночь буду с тобой. До самого… — Шурка посмотрел на меня виновато и протянул руку. — Пойдем? Я уложу тебя.
И он меня уложил. Раздел до трусов, укрыл одеялом и присел на краешек постели.
— Дэн… Эта неделя… Я хочу, чтобы ничего не менялось. Ты пойдешь в институт. Пойдешь?
— Пойду. Конечно.
— Я буду занят в течение дня. Сборы не займут много времени, но всё-таки… Кроме того, остались кое-какие формальности. А вечером мы, как всегда… — он оглянулся по сторонам, — …встречаемся здесь, у нас. Идет?
— Ты не хочешь мне рассказать?
— Хочу. Я всё тебе расскажу, но не сейчас. Ты похож на чувака из фильма ужасов: нечто зеленоватое, но с красным распухшим носом и глазами-щелочками. Так что, спи. Я рядом. Завтра весь вечер наш.
И я уснул, будто провалился. Самое невероятное — спал я очень крепко, и даже не почувствовал, как под одеяло скользнул мой Шурка и обнял меня.
Утром я подскочил, шаря вокруг себя трясущимися руками и натыкаясь на пустоту. Я едва не заорал от ужаса. А потом услышал шум воды: Шурка принимал душ. Я рухнул на постель, зарывшись лицом в подушку, задыхаясь и давясь вновь подступающими слезами. Невыносимо! Невыносимо! Невыносимо! Господи, пусть это будет сном! Я не выдержу этот год! Я иссохну, как тот проклятый лист, и меня развеет по ветру.
Как я буду без Шурки?!
На мою спину опустились распаренные ладони.
— Дэн…
— Я в порядке, — глухо выдавил я.
— Я вижу.
Он прилег рядом и прижался душистым телом.
— Мы выдержим, вот увидишь. Если, конечно, ты не бросишься во все тяжкие.
— В смысле? — вынырнул я из подушки.
— Снова начнешь менять девушек. Ты же нормальный парень, и если бы не я…
Я повернулся к нему лицом, и Шурка шутливо прикрылся руками.
— Дэн, успокойся. Я пошутил. Господи, у тебя, случайно, под подушкой нет сабли или кинжала?
— Ты долбаный сукин сын! — Я заикался от бешенства. — Ублюдок английский! Я люблю тебя больше жизни, а ты… Засунь своих девушек знаешь куда?!
И спихнул его на пол.
— А вот ты точно расслабишься, — шипел я, свесив с дивана голову. — В этой твоей Англии педик на педике. Они быстро тебя охмурят.
— Яичницу будешь? — спросил с пола Шурка.
— Что?!
— Яичницу.
— Пошел на хер! — заорал я. — Буду! Я не жрал весь день и всю ночь!
Мы ели приготовленную Шуркой яичницу и смотрели друг на друга со смертельной тоской.
*
Эта проклятая неделя летела, как тысячекрылая птица, и я готов был намертво вцепиться в каждый исчезающий день. Мы с Шуркой не жили, мы доживали. Как два безнадежно больных, знающих, что скоро умрут. Оба таяли на глазах, и если от меня ещё кое-что оставалось, то на Шурку было страшно смотреть: это он был тем самым иссохшим листом. Я загибался от жалости, зная теперь, что у него никого на всем белом свете, только брат и я…
…Мы проговорили весь вечер, и выпили литр виски, почти не пьянея. Шурка рассказал о себе всё: что погибли родители, и что похоронены они там, в Англии; что семейный бизнес перешел к совсем молодому, но невероятно талантливому и умному Максу, и тот успешно им управляет; что здесь они по делам фирмы — какие-то серьезные осложнения с дочерним предприятием, и эти осложнения стоили Максу кучи потраченных нервов и массы времени.
— Да ещё я со своими заскоками, — корил себя Шурка, подкладывая на мою тарелку ломтики красной рыбы. — Ешь. Понимаешь, Дэн, я терпеть не могу, когда на меня давят, и уж тем более — когда считают, что я не способен разобраться в собственной жизни, вот и дурю иногда. Однажды… мне было пятнадцать, прошло два года после смерти родителей… я обрился наголо, потому что Макс посчитал мои кудри излишне… роскошными. Можешь себе представить урода? Вспоминать тошно. Да и теперь…