«Самое поэтическое лицо» был чёрен, как майский жук, круглолиц, курнос, лупоглаз и очень мал ростом. Это обстоятельство, видимо, всерьёз его беспокоило, так как сапоги он носил на толстой подошве и с огромными каблуками, украшенными такими же несоразмерными шпорами.
Размахивая в такт рукой, Давыдов начал своим тонким голосом читать одно стихотворение за другим без малейшей остановки. Надежда эти стихи знала, они давно ходили в списках. Но её любимым поэтом был Жуковский. Она помнила наизусть многие его баллады. Творения господина Давыдова, хотя и складные, казались ей — с точки зрения канонов романтизма — чересчур развязными.
Потому, когда поэт наконец остановился, она не стала ни аплодировать ему, ни говорить комплименты, ни знакомиться с ним лично, как это сделали некоторые офицеры из их полка. Она только наблюдала за поведением этого забавного человека. Её удивило, что в следующие полтора часа Давыдов сумел напиться до полного обалдения, но остался продолжать это дело в компании из семи-восьми ярых поклонников Бахуса, когда все остальные уже разошлись. Рядом с поэтом она заметила корнета Волкова. Он подливал гусару вино и смотрел на него с восторгом и обожанием.
Следуя неписаной традиции, офицеры Литовского полка на другой день устроили такую же вечеринку для ахтырцев. Но Надежда на ней не была. Подошла её очередь дежурить по полковым коновязям, и она весь день носилась по лагерю с десятком неотложных дел. С утра ей пришлось проверять вместе с коновалом конский лазарет, где стояли лошади осаднённые, то есть имевшие раны от сёдел на спине и боках, и писать рапорт об их состоянии. Затем её позвали к коновязям эскадрона подполковника Лопатина. Там за ночь пали две строевые лошади, до крайности изнурённые в недавнем походе. Ближе к полудню пришли возы с фуражом, и возникла целая история из-за того, что вместо сена была доставлена солома, да ещё один воз был с соломой гречневой, которую принимать для кормления строевых лошадей не разрешалось.
На бивуаке своего эскадрона Надежда появилась далеко за полночь. У палатки со стонами и ругательствами поливал себе голову водой из кувшина Семён Торнезио.
— Что это с тобой? — спросила Надежда.
— Ох, брат, с ахтырцами хоть за стол не садись! — пожаловался корнет. — Напоят до умопомрачения. В лейб-гусарах служил, а такого дикого пьянства не видывал!
— Как? — удивилась Надежда. — При генерале и двух полковых командирах?
— Да нет же, все они ушли через час. Из старших офицеров остался один Давыдов. Ну и пошло-поехало...
— А ты зачем пил?
— Чёрт его знает, — сокрушённо произнёс Семён. — Начали они нас дразнить, задирать. Что вы, мол, как девицы красные. А потом, всё-таки лестно. Со знаменитым поэтом в компании...
— Сам виноват, что послушал этих забулдыг...
— В пять утра идти на пикет с солдатами. — Торнезио-младший подал Надежде второй кувшин с водой: — Сделай милость, Александр, полей мне прямо на затылок, а то голова трещит...
Надежда не рассчитывала на новые встречи с Денисом Васильевичем Давыдовым. Однако свела их судьба с глазу на глаз в селении под Смоленском. Гусар, поэт и будущий партизан вместе с собутыльниками рыскал по округе в поисках спиртного, которое благодаря их усилиям быстро кончилось в лагере. Надежда же с командой эскадронных хлебопёков ездила за мукой на мельницу, и мельничиха, пригласив в дом молодого офицера, угостила его молоком.
Едва Надежда пригубила чашку, как в сенях послышались мужские голоса. Дверь отворилась, и на пороге появился её давний знакомец корнет Волков. Тотчас она вскочила на ноги, сжала кулаки, готовая к отпору. Но Волков не ожидал такой встречи. Окинув корнета Александрова неприязненным взглядом, он отступил к двери и спросил у мельничихи:
— Хозяйка, водка есть?
— Нету, батюшка барин. Не держим мы её, злодейку. Вот молочка могу дать.
— Молочко... — Волков скривился. — Пусть его пьют бабы. А улану в походе нужна водка!
Теперь в горницу втиснулся во всём строевом облачении гусара Денис Давыдов. Надежда вежливо поклонилась подполковнику, взяла свою четырёхугольную шапку и шагнула к двери. Ахтырец с похмелья был мрачен и еле кивнул уланскому обер-офицеру. Уже закрывая дверь, она увидела, как Волков с ехидной улыбкой что-то шепчет на ухо поэту и круглые глаза у того делаются ещё круглее, а чёрные кустистые брови ползут вверх.
Надежда забыла об этой встрече. Но Давыдов не забыл. Через двадцать с лишним лет он написал в письме своему молодому другу Александру Сергеевичу Пушкину: «Дурову я знал, потому что я с ней служил в арьергарде во всё время отступления нашего от Немана до Бородина. Полк, в котором она служила, был всегда в арьергарде, вместе с нашим Ахтырским гусарским полком. Я помню, что тогда поговаривали, что Александров — женщина, но так, слегка. Она очень уединена была и избегала общества столько, сколько можно избегать его на бивуаках. Мне случилось однажды на привале войти в избу вместе с офицером того полка, в котором служил Александров, именно с Волковым. Нам хотелось напиться молока в избе (видно, плохо было, что за молоко хватились, — вина не было ни капли). Там нашли мы молодого уланского офицера, который, только что меня увидел, встал, поклонился, взял кивер и вышел вон. Волков сказал мне: это Александров, который, говорят, женщина. Я бросился на крыльцо — но он уже скакал далеко. Впоследствии я её видал во фронте, на ведетах — словом, во всей тяжкой того времени службе, но много ею не занимался, не до того было, чтобы различать, мужского или женского она роду; эта грамматика была забыта тогда...»