Но день спустя позвонил Ванька – его лучший, самый лучший друг на свете – и тоже начал просить его приехать на их праздник. Он заискивающе хихикал, называл всех баб глупыми курицами. Просил не обращать внимания на Ленкины идиотские затеи. Уверял, что праздник этот никакого отношения к развалившемуся браку Антона и Аллы не имеет. У них с Ленкой просто знаменательная дата, которую они хотели бы отметить в кругу друзей, вот и все.
Антон ему не поверил, но приехать пообещал.
Почему не поверил?
Да потому, что Ванька ему наврал.
Друзья что собирались отмечать? Правильно, годовщину их с Ленкой знакомства. А сколько лет, сказал Ванька, минуло с тех пор? Правильно, сказал, что пятнадцать. А на самом деле?
А на самом деле, Антон знал и помнил это совершенно точно, знакомству их было семнадцать с половиной лет или чуть меньше. Причина для запоминания тоже имелась: это именно благодаря ему они и познакомились.
Познакомил он их незадолго до Нового года в школьном коридоре, толкнув Ваньку на Ленку, когда она проходила мимо них из столовой. Ванька тогда заорал:
– Дурак, что ли, Тоха?!
И тут же, успев шкурно подмигнуть другу, кинулся помогать Ленке подбирать с пола оброненные пирожки с капустой, которые она несла своим одноклассницам. Пирожки, конечно, пришлось выбросить. Дураку Тохе, загадочно ухмыляющемуся, пришлось уйти. И было им на тот момент…
Да, все правильно! Было им по шестнадцать. Сейчас по тридцать четыре с хвостиком. Дело катится к лету, так что никак их знакомству не могло быть пятнадцать лет.
Он, конечно же, поедет на вечеринку, устраиваемую его друзьями в доме Ванькиного дядьки за городом. Какой бы причиной они ни руководствовались, разочаровать и уж тем более обидеть Антон их не мог. Но самому себе поклялся на Алку вообще никакого внимания не обращать.
Никакого!!!
Пусть она выглядит на три миллиона евро! А она именно так всегда почти и выглядела. Он в ее сторону все равно не посмотрит.
Пусть она начнет снова выделывать свои штучки-дрючки, которые всегда распаляли и заводили его, он все равно в ее сторону не посмотрит.
Пусть она с этим своим Сережей демонстрирует необыкновенное счастье и взаимопонимание (и когда успели снова начать встречаться!), он не станет беситься. Не станет обращать на это никакого внимания и уж тем более не станет задаваться вопросом: а что он сделал не так в их совместной жизни и почему теперь вот все сложилось именно так, а не иначе.
Он будет ее игнорировать, вот!
Он станет от нее отворачиваться!
Он не клюнет, не глянет, не пожалеет ни о чем не сделанном!
Он будет самим собой. Тем самым парнем – нормальным, покладистым, надежным, веселым и немного бесшабашным, которым был всегда до встречи с Аллой.
Он не будет ее парнем, ее мужем, ее бывшим мужем. Он вообще не ее! Он сам по себе, она сама по себе. Он не ее, он свой!!! Сам себе господин, режиссер и хозяин!
Но чем меньше оставалось времени до намеченного празднества, тем меньше уверенности оставалось в его душе, которую он справедливо считал истерзанной.
А чего не так-то?!
Алка – она же…
Она же – гадина ненаглядная – измучила его, истерзала его душу, вынула и растоптала сердце, она сузила его мир до размеров тесного пенала, постоянно щелкая за его спиной невидимым хлыстом.
И что самое страшное – он подчинялся ей, придурок! Он позволял лепить из себя невероятных пластилиновых или пластиковых, черт его знает, роботов. Позволял заводить их в любое время суток странным волшебным ключом, приводить в действие механизм, не дающий никогда сбоя. Он позволял ходить им строем, кивать, когда необходимо, ловить на лету кусочки сахара…
Нет, это не про роботов, кажется, это про собачек. Милых, послушных, пушистых собачек, норовивших все время поплясать перед своей хозяйкой на задних лапках.
Такими вот собачками он тоже бывал.
А потом, потом, потом…
Потом случилось страшное. Или банальное? Или закономерное?
Алка ему изменила! Изменила, стоило ему уехать в командировку на две недели.
Загуляла, не дождалась, зашалавилась, как сказали бы любители сидеть на лавке у подъезда, попутно сплевывая шелуху от семечек.
Так же вот, как семечную шелуху, Алка сплюнула себе под ноги и его жизнь. Сплюнула, перешагнула и даже не обратила внимания на то, как ему при этом было больно.
Он тогда запил, переболел, перебесился и… простил почти.
Ну, загуляла и загуляла, кто не оступается, так ведь? Он сам виноват, нельзя такую шикарную женщину оставлять на произвол судьбы и мужицкий беспардонный произвол аж на целых две недели. Она, может, уже давно раскаивается. Как не простить-то, господи! Так ведь?