Украинцев пытался всяко разорвать его, этот круг, но попытки эти редко приводили к успеху. От своего бессилия он нередко впадал в отчаяние и либо бранился по-матерному, либо лил слёзы. Савва Рагузинский однажды сказал ему:
— Послы христианские, те, которые в Царьграде, все противны мирному договору, и потому им ни в чём не доведётся верить. У всех у них таковое намерение есть, какое их повелители желают, а именно Москву в долгую войну с турком вплесть.
Савва был сведущ и с теми послами имел сношение, потому что все они были причастны к торговле, всяк по-своему.
Он был в приязненных отношениях с польским послом Лешинским. Тому было двадцать семь лет, и он был полон честолюбивых замыслов. Получив назначение в Стокгольм, ко двору молодого шведского короля Карла XII, он разоткровенничался и сказал, что просил от имени сейма и Речи Посполитой, чтобы турки ни за что не заключали бы мира с Москвой, а вошли в союз с Польшей. Плодом этого союза могла бы стать победоносная война, которая вернула бы туркам Азов и весь северный берег Азовского моря да ещё низовье Днепра, полякам — Киев и Киевщину с малороссийской Украйной.
— Высоко метит забраться, да забывает, каково будет падать с той высоты, — заметил Савва, — а ведь беспременно разобьётся, право слово, разобьётся.
— Как знать, — охладил его Емельян. — У них в Польше то и дело неустройства, чуть что — надрывают глотки: «Не позволям!» Такой уж вздорный народец, эти паны. А что сейм? Согласился ли?
— Мне грек сказывал, что великий везир против. Поляки-де хотят загребать жар чужими руками, они-де всегда были на то горазды.
— Вот и хорошо! — обрадовался Украинцев. — Более всего опасался я польского подвоха, потому как мы с ними боками трёмся и от них много претерпели. А Киева им более не видать как своих ушей: статочное ли дело — отдавать великий град, где Русь восприняла святое крещение. И Польше постыдно посягать на российские святыни.
— Э, братец, кто ныне имеет стыд? Нету таких! Турки вон какими святынями завладели: Святой землёй — Палестиной. Откуда Христос сошёл в мир, где он претерпел муки ради рода человеческого.
— И что? Кто возвратит эту землю христианам и иудеям? Ежели бы меж христианских владык наступило наконец согласие, чего не чаю и в грядущих временах, и они соединившись изгнали бы турок из Святой земли, вот было бы благо. А они все собою сыты, у каждого свой интерес.
— Таково устроено всё человечество, — вздохнул Емельян. — А Господь не мешается, у него, видно, свои дела. А каковы они, нам не суждено постичь.
— Напускать бури да трясти землю, — засмеялся Савва.
— Таково он, верно, веселится да резвится, — поддержал шутку Емельян.
— А нам-то каково? — с обидою произнёс Чередеев. — Мы ему молитву, а он нам ловитву, да?
— Молись не молись, всё едино — толку не будет, — философски произнёс Савва. — Человек живёт надеждою, а она не сбывается.
— Сказано не нами: на Бога надейся, а сам не плошай, — заключил Украинцев. — У Бога нас много, как на всех отозваться?
— Чего ж тогда поклоны-то бить? — заметил Чередеев.
— А что? Жди своего череду, ты ж небось Чередеев, — усмехнулся Емельян.
Разошлись. А тут явился-запылился сержант Преображенской Никита Жерлов.
— Долго ль добирался? — спросил Украинцев.
— Два месяца да восемь дён, — отвечал он, блестя голубыми глазами.
— Сразу видать: чёрен стал, будто мурин[40]. Давай бумаги.
Привёз гонец царское соизволение на срытие поднепровских городков да на разорение Кизыкермена. Теперь уже окончательное. И грамоту Фёдора Головина. Начальник Посольского приказа и самоближний боярин писал ему:
«Сведайся у турок: мир ли хотят делать или войну. Великий государь войны не страшится, пусть знают. Теперь у нас и флот военный есть, и весь припас для войны подготовлен, войско тож в полной готовности. Попужай турок, елико возможно... Притом пущай ясно скажут, чего хотят...»
Нет, про согласие срыть городки он им не скажет, и про Кизыкермен тоже. А припугнуть — припугнёт. Глядь, и поддадутся.
Решив так, он приказал отмыть да и накормить гонца, дать ему отоспаться вволю.
Стал пугать. Турки слушали с непроницаемыми лицами. Потягивали кофе из чашечек, время от времени кивали невпопад.
Украинцев поначалу пренебрегал турецким кофием. А потом мало-помалу втянулся, вошёл во вкус. Вместе с чёрною жидкостью по жилам разливалось тепло и во всём теле ощущалась лёгкость. «Надобно привезти в Москву ихний рецепт варки кофею, — думал он. — А то как-то голландский посол угощал меня, так я кроме сладости ничего не почувствовал. Чай, как я понимаю, тоже ему сродни, однако вкус не тот».