У Павла Филипповича было время подумать, особенно после отставки. Служба занимала его с головой, и для посторонних мыслей оставалось мало места. По когда он стал домоседом, эти богохульные мысли стали одолевать его. Помня наказ сына, он поначалу противился им. Но они буравили его с неотступной силой. И тогда он отдался на их волю. Он стал развивать их, искал единомышленников у философов древности, у мыслителей всех времён и народов.
Дух его был бодр. Годы изнурили и разрушили его плоть, но укрепили и возвысили дух. Он достиг той вершины зрелости, когда становится вдруг отчётливо видимым то, что прежде плавало в тумане неясностей и недомолвок, он как бы прозрел, и ему открылись прежде недоступные глубины жизни. Он стал искать собеседников, которым можно было бы приоткрыть хоть часть того, к чему он пришёл в своих размышлениях. Приходилось быть осторожным — он помнил предостережения сына и считался с ними. «Ведь все лгут, — думал он, — все, кто способен к самостоятельной мысли. Лгут, видя ложь в душе, в сознании. Да и не могут не видеть: она же лежит на поверхности. Я вижу зло в религиях — он враждебны друг другу. Народы, исповедующие различную веру, враждуют меж собой. Мыслители, философы, проникающие мыслью в суть вещей и явлений, осторожны в обращении с Богом. Иные стараются не замечать его, обходят и уходят. Иные же именуют его Творцом, избегая слова Бог. Самые смелые — их единицы — отрицают его существование.
Да и как объяснить многообразие всего сущего, от невидимых глазом существ до человека? Никакой творец был бы не в силах даже при самом изощрённом своём воображении придумать какого-нибудь паучка или стрекозу, да и другие мириады форм жизни. Зачем Творцу понадобилась, скажем, блоха? Или ядовитая змея, или чудовищный кит? Зачем ему хищные звери, когда все религии мира утверждают, что Бог — миролюбец? Почему, наконец, он не вмешивается в человеческие распри? Ведь человек, по утверждению церковников, его любимое создание, венец творения. Почему Бог допустил чудовищные насилия над его избранным народом — иудеями, жидами? Как мог он снести то, что творили над нами живодёры Богдана Хмельницкого, потрошившие еврейских младенцев, сдиравшие кожу с живых стариков и беременных женщин, когда таким мучительствам не подвергали и скотину?» Вопросов было без счета. Но кто мог ответить на них? Чей разум проник вглубь жизни?
Старик Шафиров прочитал множество книг мудрецов мира сего. Он охотился за этими книгами, как скупой охотится за сокровищами, он был одержим любовью к книге. Но книг было мало, они были дороги. И все те деньги, которые попадали в его руки, он тратил на них.
Он старался завязать знакомства с такими же, как и он, одержимыми книгой. Среди них выделялся опальный князь Василий Васильевич Голицын. У него было обширное собрание книг на разных языках. Он благоволил Павлу Шафирову, в ту пору переводчику Посольского приказа, как благоволил и ко всем, ищущим истины.
Когда имение князя было описано, Шафиров попытался выкупить некоторые книги из его либереи[51]. Но она была отписана в казну вместе со всем имуществом: картинами, приборами, парсунами княжеской родни. Говорили, что многое из этого, в том числе и книги, взял себе царь Пётр. Похоже, что так: царь охотился за разнообразными кунштами.
Изрядная либерея была у переводчика Посольского приказа грека Николая Спафария, и Шафиров свёл с ним дружбу, в особенности тогда, когда возвратился из Китая, где побывал во главе российского посольства. Он привёз оттуда немало диковин, в том числе книги, писанные на шёлку. Но прочесть их никто не умел: знатока иероглифов не находилось.
И наконец, большим любителем книг был его покровитель и благодетель, ближний боярин, канцлер, теперь уже граф Фёдор Алексеевич Головин. Павел был к ним допущен и читал в графском кабинете. Книги как знатное сокровище в ту пору никто для домашнего чтения не выдавал, и Шафиров не был исключением из этого обычая.
Но ни у кого из древних — ни у Аристотеля, ни у Платона, ни у Пифагора, признанных мудрецов и учителей, — он не находил ответа на мучившие его вопросы. Что-то смутно проглядывало у Гераклита и Демокрита, которых называли материалистами, но и они умалчивали о главном. Тайны мироздания оставались тайнами за семью печатями. Не Бог ли наложил эти печати, дабы человек не мог покуситься на него самого?
Старику Павлу было ясно только одно: Бог един; если он и в самом деле есть, ему просто присвоены разные имена: Яхве-Иегова, Саваоф, Аллах, Зевс и Юпитер, Вишну, Будда... Его истинное имя сокрыто от людей и пребудет таким во веки веков.