Остерегатели приумолкли. А Пётр продолжал свои потехи. Правда, в эти приготовительные месяцы к походу было не до них. Повелел согнать под Воронеж сверх 25 тысяч работных людей, дабы к весне были спущены на воду не менее полутора тысяч галер и стругов.
Из Голландии, Австрии и из Архангельска, где трудились иноземные корабельные мастера, они были истребованы для надзирания и способствования строительству судов.
Пётр хотел было ладить большие многопушечные корабли, но мастера его отговорили. Они-де неуклюжи в манёврах и годны более всего для больших морских баталий. А юркие галеры да струги облепят подходы к Азову, а коли появятся турецкие корабли, и их облепят да возьмут на абордаж либо запустят брандеры[27] да и сожгут их.
Это было резонно, и Пётр согласился. Меж тем из Воронежа доглядчики извещали, что работа стопорится за нерадивостью некоторых начальных людей, которые водку хлещут, а дело не блещет.
Царь неистовствовал. Он порешил немедля отправиться в Воронеж: в Преображенском надсмотрщиков хватало.
— Монетный двор ставить за Казанским собором, в изглавии Никольской улицы, дабы с Печатным сообщался, — наказывал Пётр князю-кесарю, королю Прешбургскому Фридрихусу. — Управишь государством по справедливости, обид напрасных никому чинить не будешь, яко монарх милосердный. А я твоему величеству буду исправно доносить о течении корабельных дел.
Князь Фёдор Юрьевич Ромодановский степенно кивал головой. Он воспринимал с полной серьёзностью свои королевские обязанности и был вовсе не склонен шутить.
— Так что, господин бомбардир и капитан, исправлю свою должность с родным значением. А ты изволь докладывать моему величеству, как я есть доподлинный король, без промедления, потому как народ московский знать должен, каково строение судов движется. — Стрелки усов его при этом всползли вверх, и в лице появилась некая значительность.
— Исполню всё в точности, ваше королевское величество, так что не сумлевайтесь!
И с тем отбыл. Крытый возок вёз его в Кокуй — Немецкую слободу. Там был Франтишек, Франц, либер брудер. Но не к нему стремился всем естеством своим царь-бомбардир. Аннушка Моне крепко занозила его сердце, Аннушка-приманушка. Отъехав, не увидевши, не попрощавшись, он не мог.
Да, хороша, хороша. Персиковое личико, тонкие брови вразлёт, голубые глаза, полные манящие губы, и точёный стан... Ну просто мадонна с итальянской картины, отобранной среди прочих картин у опального князя Голицына. До того заполонила сердце, что в порыве страсти брякнул: «Я на тебе женюсь, Аннхен!» Брякнул, а потом, по правде говоря, пожалел. Да сама Аннушка, похоже, не восприняла это всерьёз.
Ей, разумеется, льстило, что русский царь от неё без ума. Прямо-таки без ума. Она воспринимала это, как истая мещаночка, с чисто практической стороны. А Пётр пылал как юноша. Ничего подобного к своей Евдокии он не испытывал. Она, Дунька, была чурка, скучным-скучна. А Аннушка — о! О! О! Огонь палящий.
Да, она умела отдаваться. Вот ведь успела накопить кое-какой опыт. Откуда и где — Бог весть — Пётр не задумывался, всё это было внове.
Она же более уступала ему. Можно ль было устоять — невинный штурм унд дранг[28]. А уж потом она стала изнемогать. Он был — как бы это сказать — чрезмерен. Всё для неё в нём было велико, всё. Носить его на себе она была не в силах. Носить-то носила, куда денешься, но приходила в тягостное изнеможение. Непомерен!! Не по ней. И потом, трезвая немочка, она понимала, что не быть ей русской царицей. А потому, пока царь ещё пылал, она старалась выговорить кое-что себе из вещей, денег и ценностей.
Молодой царь был щедр, как всякий любовник в зените своей страсти. Подарки сыпались на неё как из рога изобилия. А она подогревала его щедрость чисто по-женски.
— О, Питер, я всего лишь твоя служанка, а ты задариваешь меня как государыню.
— Ты и есть государыня моего сердца, — отвечал он ей в тон. И набрасывался как голодный зверь. В его руках она была как кукла в руках великана. И своей покорностью она разжигала его всё более.
А что ей оставалось делать? Её представил Петру Лефорт, с которым она была в связи, впрочем, недавней. И теперь ей приходилось делить себя меж ними. Лефорт нравился ей куда больше. Он был изящен, умерен в своих желаниях, словом, вёл себя как истинный женевец, европеец. А Пётр был дикарь, его свирепство было не по ней.
Она нравилась многим, даже слишком многим. Ещё бы: писаная красавица, нрава ровного, приветливого, весёлого. Умела быть обворожительной, что не дано всякой красивой женщине, умела пленять. И была достаточно разумна, чтобы поддерживать беседу в избранном обществе.
27