А когда пришло время закрывать магазин, старший продавец, сунув голову в закуток, спросил:
— Тару сегодня проверять будем, Иван Илларионович?
Заведующий отрицательно покачал головой и добавил властным тоном:
— Все ступайте домой сейчас. Пломбу я сам буду вешать. Пускай только останется Вера Игнатьевна, кассирша. Мне с ней насчет недочета надо выяснить…
Все сотрудники магазина ушли сразу, весело галдя и понимающими, игривыми взглядами осматривая кассиршу. А кассирша Вера Игнатьевна, покраснев и опустив глаза, делала вид, что пересчитывает огромное количество трехрублевых кредиток, накопившихся в кассе за день.
Потом Шапрыкин вышел из своего закутка, два раза кашлянул и, погладив свои редкие куцые усы, оставленные под самым носом, сказал:
— Вы ваши трешницы оставьте. У меня с вами разговор есть.
Вера Игнатьевна тяжело вздохнула и спросила скучным голосом:
— Опять признаваться будете? В любви?
Завмаг отрицательно помахал кривым указательным пальцем перед самым носом кассирши, а затем значительно произнес:
— Нет, — заявил он решительно, — объяснения сегодня не будет. Я заместо объяснения письмо написал.
— Какое письмо? Кому?
— Вам. Кому же еще? Вот — читайте…
И Иван Илларионович вручил кассирше два вырванных из жалобной книги листка. Кассирша взяла в руки листки и прочитала следующее:
«Предложение потребителя. Многоуважаемая Вера Игнатьевна! Это пишет известный вам Иван Илларионович Шапрыкин. Хотя я знаю, что вы будете смеяться над этой моей сочиненностью, но я должен вам сообщить, что я на вас смотрю, как на…»
Тут Вера Игнатьевна запнулась в чтении, потому что неразборчивые буквы складывались в очень странное при данном контексте слово.
— Как на что вы на меня смотрите? — спросила кассирша. — Как на гусеницу? Да?
Завмаг сердито покачал головою и ответил:
— Какая может быть в данном случае гусеница?! Там написано ясно и определенно: «Я смотрю на вас, как на заусеницу в моем сердце, которая вынется только тогда, когда мое недрыгающее тело отнесут на кладбище».
По тому, как отчетливо завмаг декламировал текст письма, подняв глаза кверху, видно было, что он помнит все свое послание наизусть.
— Какое, какое тело? — удивленно переспросила кассирша. — Недрыгающее?
— Недрыгающее. Именно. То есть, я имею в виду личную, собственную мою, так сказать, кончину. А до той кончины я собираюсь, так сказать, любить вас безотрывно. Понятно?
— Понятно.
И кассирша дочитала письмо до конца:
«…И если вы покончите со своей заядлостью и выйдете за меня замуж, я буду с вами жить, как со своим вторым „я“, и буду верен вам до могилы. Неужели я через вас должен потерпеть полный кряк? Волосы встают у меня на дыбы при подобной мысли. Уважающий вас И. И. Шапрыкин».
Дочитавши, кассирша помолчала. Помолчал и Шапрыкин. Но спустя некоторое время он спросил:
— Ну, как же теперь будем?
— Никак, Иван Илларионович, — снова покраснев, сказала кассирша.
Завмаг произнес какое-то междометие с придыханием — нечто вроде «т-хе!» — и сердито ударил себя обеими руками по ляжкам:
— Значит, опять отказ?
— Отказ, Иван Илларионович, — отозвалась кассирша и тяжело вздохнула.
— Ну что ж делать. Давайте очистим помещение.
Заведующий стал накладывать пломбы на дверь торговой точки, а кассирша сразу побежала к трамвайной остановке, опустив голову и подняв плечи…
После описанных выше событий два дня влюбленный завмаг ничем не проявлял своего чувства. Но на третий день к концу работы, выйдя из подсобного помещения в торговый зал магазина, он закричал:
— Эй, касса! Завтра зайдите в управление магазинами, в отдел личного состава. Там дело какое-то есть.
— Ко мне дело? — тревожно осведомилась Вера Игнатьевна.
— Нет, к нашему коту Барсику дело, а вызывают вас, хе-хе-хе! — ехидно ответил Шапрыкин и удалился в свой закуток.
Утром в управлении магазинами Райпищеторга Вере Игнатьевне сказали:
— Вы из семнадцатого магазина? Это где Шапрыкин заведующим? Ага. На вас, товарищ, имеются жалобы. Завмаг доносит, что у вас и просчеты бывают, и чеки выбиваете с ошибкой, и вообще, так сказать… Придется вам объявить выговор.
Вера Игнатьевна сперва стала мигать в необыкновенно быстром темпе. Затем у нее показались слезы, а уж после этого она дрожащим голосом стала отводить от себя незаслуженные обвинения…
Вернувшись в магазин, кассирша долго ждала возможности без свидетелей обратиться к заведующему. Улучив момент, она высунулась из кассовой кабины и прошептала Ивану Илларионовичу, который оказался рядом с кассой:
— Что же вы на меня напраслину возводите? Когда ж у меня просчеты были? Когда же я чеки путала?
— После закрытия поговорим, — буркнул Иван Илларионович и убежал за прилавок.
А когда магазин закрыли, разговор вышел такой:
— Что ж я могу сделать? Ведь не хотите вы мне счастье принести и себя на всю жизнь осчастливить? Не хотите? А раз так — кушайте, пожалуйста. Сегодня вам будет выговор, через недельку — другой, а там и вовсе выгоним…
— Иван Илларионович! Да совесть-то у вас есть или нету?
— У меня не только совесть. У меня и более нежные чувства имеются. А вот с вашей стороны мы видим только «пас»!
Произнеся это, завмаг изобразил на лице незаслуженную обиду, соединенную с кротостью и долготерпением.
Прошло две недели. Вера Игнатьевна почти ежедневно бывала в Райторге, хлопоча о снятии незаслуженного выговора. Заведующий магазином стал с нею сух и холоден. Новых изъявлений любви с его стороны не было. И вдруг он опять подошел к кассе, выждал удобную минуту и скороговоркой произнес:
— Значит, по-прежнему брезгуете вы мною? Так, так. Между прочим: боюсь я, как бы у вас просчета не оказалось. Так тысяч на пять, на шесть…
— Иван Илларионович, что же вы меня — под суд подвести хотите?!
— Так, может, вы хоть суда испугаетесь. Может, одумаетесь тогда. Тем более, человек вам предлагает свое чувство. Чистую любовь.
Резкий возглас покупателя: «В овощное 3.20 выбейте!» — оборвал беседу.
Вера Игнатьевна поплакала немного, нажимая в то же время кнопки кассового аппарата, но о разговоре этом никому не сказала.
На следующей пятидневке, когда у кассирши был выходной день и она сидела у себя в комнате, подшивая кружевной воротничок к своему платью, в комнату постучала соседка и крикнула за дверью:
— Вера Игнатьевна, тут— к вам.
Вера Игнатьевна открыла дверь. За дверью стоял влюбленный завмаг и гладил короткими пальцами гомеопатические усики.
— Разрешите войти? — бесстрастно сказал он, а войдя и из скромности не совсем прикрывши за собой дверь, добавил — Я все насчет того же: как будет в смысле вашего ответа? Согласие имеется? На мое чувство?
— Нету моего согласия. Нету! — прошептала Вера Игнатьевна, и слезы быстро-быстро покатились по ее щекам.
Иван Илларионович вежливо наклонил голову в знак того, что все понял.
— Вам виднее. Желаю всего лучшего. Но, между прочим, мне, например, подговорить ребят, когда вы будете вечером выходить из магазина, ничего не стоит… Ребята бойкие, и ножичек у них найдется. Всего вам хорошего.
Еще раз поклонившись, Иван Илларионович прошел в переднюю и долго приплясывал там, надевая новые блестящие калоши.
А Вера Игнатьевна легла ничком на постель и проплакала часа полтора кряду — пока в комнату не вошла соседка Анна Митрофановна, женщина опытная в житейских делах. Узнав, отчего кассирша печалится, Анна Митрофановна порекомендовала ей обратиться в местком Райпищеторга. «Только и всего!» — заключила опытная соседка.
Ивана Илларионовича уволили через десять дней после того, как кассирша побывала в месткоме. Влюбленный завмаг исчез сразу и окончательно.