До тех пор, пока я не ушел из дому, мне не довелось жить в доме со светлыми комнатами, устланными коврами, где были бы хорошо видны все углы, а подоконники пусты и где можно было бы сесть в кухне на стул и при этом бы не требовалось предварительно поднять и потрясти его. Наша мать принадлежала к числу тех коллекционеров, которые, как одержимые, тратят все свое время, забивая щели своей жизни ненужным грузом случайных предметов. Она собирала все, что попадалось под руку. Она никогда ничего не выбрасывала. Каждый лоскуток, каждая пуговка бережно сохранялись, словно их утрата ввергла б нас всех в беду. Накопившиеся за два десятилетия газеты, пожелтевшие, как саваны, — это прошлое, которое умерло и за которое она цеплялась, годы, сбереженные ею для моего отца, или, может быть, что-то, что она хотела показать ему… В доме повсюду валялись и другие нелепые символы: пружины от кресел, сапожные колодки, листы треснувшего стекла, пластинки от корсетов, рамы от картин, железные каминные подставки, перья, цилиндры, шахматные фигуры, безголовые статуэтки. По большей части их прибивало к нашему берегу неизвестной волной, и они оседали там, словно оставленные позади ушедшим паводком. Но одно — старинный фарфор — мать именно собирала, и тут уж у нее был глаз знатока.
Старинный фарфор был для моей матери всем: карточной игрой, бутылкой, запретной любовью — соединенными и перемешанными вместе; усладой прикосновения и декоративным украшением, отвечавшим ее врожденным вкусам, которые были ей не по карману. Не имея для этого денег, она охотилась за старым фарфором на много миль в округе; с томительной страстью обходила она лавки и аукционы и благодаря уговорам, хитростям или мимолетным причудам случая заполучила несколько дивных вещей.
Однажды, помнится, в Бисли проходил большой аукцион. Размышляя о тамошних сокровищах, мать не могла уснуть.
— Великолепный старый дом, — непрестанно твердила она нам. — Род Делакортов, знаете. Очень были культурные, по крайней мере — она. Было бы преступлением не поехать туда взглянуть на них.
В день продажи мать поднялась очень рано и надела свой аукционный наряд. Мы съели холодный, приготовленный на скорую руку завтрак — она слишком нервничала, чтобы что-то готовить — и она выскользнула за дверь.
— Я только погляжу. Я не собираюсь покупать, конечно. Просто хотелось поглядеть их Спод…[*Известная марка английского декоративного фарфора, названная так в честь Дж. Спода, основавшего его производство в середине XVIII века.]
Она с виноватым видом посмотрела в наши ничего не выражавшие глаза и потрусила рысцой под дождем.
Вечером, когда мы как раз собирались пить чай, мы услышали, как она, спускаясь с насыпи, зовет:
— Мальчики! Мардж — Дот! Я вернулась! Идите глядеть!
Спотыкаясь, она вошла в калитку, заляпанная грязью, раскрасневшаяся и чуточку лукавая.
— О, вот бы вам где побывать. Такой фарфор. Такое стекло. Никогда не видела ничего подобного. А агентов, агентов — заполонили весь дом. Но я взяла верх над ними всеми. Ну, глядите, хороша? Я просто должна была взять ее… да она и стоила-то всего несколько медяков.
Она достала из сумочки чашку и блюдце «костяного» фарфора. Они были изящны и тонки, как бумага, и им бы не было цены, если б чашечка не распростилась со своей ручкой, а блюдечко не состояло из двух отдельных половинок.
— Конечно, я могла бы попросить заклепать их, — сказала мама, поднимая их к небу. На ее лицо упал мягкий отсвет, хрупкий, как кусочки скорлупок в ее руке.
В этот миг на дорожке показалось два возчика, которые шли, шатаясь под тяжестью громадного ящика, который они несли на плечах.
— Поставьте вон там, — сказала мама. Они сбросили его во дворе, получили на чай и, охая, удалились.
— О Боже, — рассмеялась она. — Я и забыла… Это — приложение к чашечке с блюдцем. Пришлось взять: продавалось все вместе. Но уверена, что это нам пригодится.
Ударом колуна мы открыли ящик и собрались все вместе обследовать его содержимое. Там оказался поплавковый кран, связка прутьев для укрепления ковров на лестницах, перо «эгрет», лопата без ручки, несколько сломанных глиняных трубок, коробка, полная бараньих зубов, и фотография Лемингтонских бань в рамке…
Таким же или сходным образом мы получили несколько прекрасных фарфоровых вещиц. Некоторые из них были даже совершенны. Припоминаю, что как-то у нас были часы из Севра, увитые гирляндами розовых ангелов; золоченый сервиз «Дерби с короной»[*Еще одна известная марка английского фарфора, из города Дерби] и несколько воздушных фигурок из Дрездена или еще откуда, напоминающих вспененный солнечный свет. В том, как матери удавалось раздобыть их, никогда не было полной ясности, но, вытирая с них пыль, она гладила их и улыбалась себе самой, переставляла их при разном освещении, а то просто станет и, не отрываясь, смотрит на них с половой щеткой в руках, вздыхая и дрожа от удовольствия. Все они были для нее чем-то вроде волшебных окон. Одни были треснуты, другие — испещрены щербинами, но все они приоткрывали перед ней вход в тот таинственный, знакомый ей по интуиции мир, в который для нее не было доступа. Однако она не могла долго хранить у себя ни одну из них. Она только успевала прочитать о них в книгах, запомнить их формы или их историю, а потом чувство вины или нужда гнали ее в Челтенхэм, где она снова продавала их агентам. Иногда она зарабатывала на этом один-два шиллинга, что слегка облегчало ей душу, но это случалось редко. Обычно же она кричала: