— Зачем?
Я обнимаю ее за плечи, целую, осторожно встряхиваю.
— Проснись же, Жильберта. Зачем мне фотографироваться? Для рекламы, разумеется!
— Ясно, — почти злобно отвечает она. — И твоя фотография будет красоваться повсюду! Фото мисс Лазурный Берег!
— Но, успокойся, не на первой странице. Во всяком случае, не сразу. Я бы многое отдал, чтобы они повсюду «красовались», как ты говоришь!
Жильберта прижимается к моей груди.
— Прости меня, — шепчет она, — я бы тоже этого хотела, раз тебе это доставляет радость. Но меня беспокоит наглость газетчиков. Они начнут рыться в нашем грязном белье. Ты же их знаешь. От них ничто не ускользает…
— Мы придумаем себе биографию. Нарасскажем всякого.
Я увлекаю за собой Жильберту. Сейчас не время рассуждать. Сейчас надо наслаждаться радостью, что тебя зовут Кристен. Квартет Кристена. Афиши на Елисейских полях, у Дюрана, повсюду. Мы садимся в лифт. Мы стоим, тесно прижавшись друг к другу, в блестящей кабине, и пока мы спускаемся к жизни, к настоящей жизни, к яркому летнему солнцу, я касаюсь долгим поцелуем глаз Жильберты.
— Фотоателье «Аркур», само собой разумеется.
Жильберта на отвечает. Она покорно следует за мной.
Я думаю: не неврастения ли это? В «Свирели» она ни у кого не бывала, никого не принимала. Мне вспоминается ее смятение, ее холодность во время посещения Боше, а затем и адвокатши. Ее одновременно и притягивает, и отталкивает эта жизнь, которую я ей предлагаю. Но она полюбит ее, я уверен.
Мы выходим. Она с беспокойством оглядывается вокруг, словно порядочная женщина на пороге подозрительной гостиницы. Она бросает рассеянный взгляд на украшающие стены портреты; однако тут представлены все звезды кино, театра и эстрадной песни. Это музей Славы. В царственной тишине просторных залов, по которым мы медленно проходим (Жильберта при этом немного отстает, чтобы подчеркнуть, что здесь она не по своей воле), я отдаюсь сладостным ребяческим мечтам. Она доходит со мной до самой студии, где молодая женщина подготавливает осветительные приборы, регулирует свет. Я — скрипач? Сейчас мне дадут скрипку, это поможет найти нужную позу. Жильберта у дверей внимательно наблюдает, покусывая губы. Все это немного смешно, я знаю. Я бы предпочел быть один в эту минуту, когда послушно принимаю ту или иную позу…
— Теперь скрипку к плечу, опустите смычок на струны у колодочки. Прикройте глаза… Так… Неплохо.
Голос напрасно ждет одобрения Жильберты. Щелчок. Потом со скрипкой под мышкой, левая рука дирижирует невидимым оркестром. Щелчок.
— А теперь играйте, — приказывает наконец молодая женщина. — Не обращайте на меня внимания. Играйте что хотите.
Инструмент не слишком хорош, но у меня тут же исчезает всякая скованность. Я выбираю зовущую, опьяняющую, свободно льющуюся «Песню любви» Крейслера. Я мысленно посвящаю ее Жильберте, которая сидит, сжав колени, на краешке стула. В своем темном строгом костюме, с непроницаемым лицом, с глазами, устремленными в одну точку, она похожа на мою вдову. Молодая женщина ходит вокруг меня, стараясь создать портрет, который должен завтра же украсить тысячи программок. Забавно, как остро запечатлелись в моей памяти эти мгновения! Яркие осветительные лампы, нежная, исполненная муки музыка и расплывчатые очертания сидящей против света Жильберты, где-то вдали…
Потом мы покинули фотоателье. Мы долго шли в полном молчании. Я крепко держал Жильберту под руку, словно только что чуть не потерял ее. Мало-помалу между нами вновь установилось доверие, и мы принялись болтать, разглядывая витрины. Однако, я это совершенно ясно чувствовал, Жильберта не осмеливалась больше строить планы. Она, еще несколько дней назад желавшая купить буквально все, что видела, теперь указывала мне лишь на красивые безделушки. Я шагал рядом с ней, словно солдат, получивший увольнительную, и через час мы возвратились домой. Меня ждал конверт. Фотографии, обещанные Боше… Я с первого же взгляда узнал Дютуа. Он не постарел или скорее дал фотографию, сделанную в молодости.
— Покажи мне! — сказала Жильберта.
Она долго вглядывалась в лицо Дютуа, суровое лицо под шапкой курчавых волос.
— Он совсем не похож на музыканта, — заметила Жильберта. — Он выглядит… грубым, недобрым.
— Он? Да это самый славный малый на свете!
— Ты ничего о нем не знаешь.
— Знаю. Я прекрасно знал его…
— Когда?
Я заколебался. Заговорить с Жильбертой о консерватории — значило рассказать ей о своей молодости, раскрыть ей то, что я до сих пор так старательно от нее скрывал, сделать признание, для которого минута была самой неподходящей, наконец, нарушить перемирие. Я слукавил: