Продолжая сжимать в объятьях мёртвого ребёнка, Марк оцепенело смотрел вперёд, и его лицо сотрясалось в безумном напряжении и плаче. Конвульсивное подёргивание обутых в летние ботиночки ног постепенно закончилось, и Марк опустил безжизненное тело обратно на куртку, укрыв его так, как малыш лежал вчера. Только огромная синяя гематома на шее портила вид ребёнка. Тот словно всё ещё спал, лёжа тихо, без единого движения, с закрытыми навечно глазами. Больше он не увидит ни единой смерти, не причинит никому боли, а вечно будет спать беспробудным сном. Вечным сном.
Мужчина глянул на бородача, который так и не переменился в лице. Он всё так же сидел, и по его взгляду не было возможно определить спит он или просто смотрит с усталым прищуром. Но мужчина понял: старожил всё видел, всё понимал, знал, как всё обернётся с самого начала.
Мужчина не знал, что сказать, он не мог произнести ничего, что имело бы смысл, а потому просто молчал и смотрел на старика.
Внезапно Марк осознал, что глаза, которые он видит, не утомлены бессонницей и на самом деле склоняются от огромной боли, которую испытывал Горгон. Старожил сидел, сгорбившись, будто неся на плечах вес обоих миров, а внутри его очей было столько застоялой, невымываемой скорби, словно бородач в одиночку сумел настрадался на несколько поколений вперёд. Он ничего не сказал, лишь глубоко вздохнул и окончательно смежил веки. Сейчас он ничем не мог помочь Марку, и весь его жизненный опыт был бессилен перед испытанием, выпавшим на долю его товарища. Испытанием, с которым тому предстоит разобраться самому.
Глава 31
Ammīni mejjûka išṭanappat, qaqqarka išḫup...
Dārû amātim panūka idmâ?
Почему твои щеки впали, голова поникла...
Идущему дальним путем ты лицом подобен?
Эпос о Гильгамеше — Таблица X
Когда Марк впервые встретил Иришу, ему показалось, что мир на мгновение задержал дыхание. В этот короткий миг, в этом утреннем солнечном луче, улёгшимся на её волосы, в лёгком порыве ветра, порхнувшим полы её летнего платья, было нечто большее, чем случайность. Будто бы этот момент ждал его всю жизнь.
Она стояла у книжного магазина, держа в руках «Камо Грядеши» Генрика Сенкевича, и глаза её слегка щурились от солнца. Но этот прищур был не просто прикрытием от назойливого света – он был задумчивым, чуть ироничным, будто слова на страницах пробуждали в ней воспоминания или чувства, о которых знала только она. Локоны спадали на плечи, несколько выбившихся прядей касались её губ, и Марк вдруг ощутил, что ему нестерпимо хочется провести пальцами по этим прядям, убрать их за ухо и услышать, каким голосом она произносит своё имя.
Она оказалась столь же пугающе умной, сколь поэтически лёгкой – её разум был ярок, подобно квазару и заставлял всех вокруг видеть мир иначе. Она говорила так, словно с детства знала, что слова имеют не только значение, но и вкус, звук, прикосновение, а самое главное – силу. И в этом знании была магия. Когда она улыбалась, в уголке губ едва заметно дрожала тень задумчивости, словно её мысли всегда были на полшага дальше, чем реальность, или словно она всегда играла с реальностью в догонялки.
Ириша любила поэзию древности. Её завораживали тексты Междуречья, она находила в них дыхание первых цивилизаций, этот первозданный ритм, в котором звучало само зарождение слова. Она зачитывалась былинами и балладами, говорила и пела на древнерусском, чувствовала музыку славянской речи так, словно она жила внутри неё. Она говорила, что в старых сказаниях заключены не просто истории – в них запечатлены души времён. Она изучала испанский, читала Кеведо, Лорку в оригинале, и порой, когда задумчиво грызла карандаш, её губы шептали испанские строфы, словно заклинания. Марк шутливо отмечал, что карандаш стачивался с пишущего конца гораздо медленней, чем с того, который грызут жемчужные зубки его прелести. Она была любопытной до жадности – ей хотелось знать, как жили люди тысячу лет назад, что они чувствовали, как звучал их голос, какими словами они говорили о любви.
Спустя пару лет они переехали на юг, ближе к солнцу, в свой дом, который они строили своими руками, и каждая доска, каждый камень в нём знал их ладони. Запахи стройки – древесная пыль, известь, влажный бетон – вплетались в их дни, становясь частью новой жизни. Они засыпали, прижавшись друг к другу, посреди недостроенной спальни, где в окно заглядывало южное небо, глубокое, как её глаза в моменты молчаливых размышлений.