Мораг внимательно слушала план Бекки по поводу рекламной кампании выставки. По выражению ее лица было ясно, что она была воодушевлена тем, что грядет. Впервые за время работы в галерее Бекки могла назвать дело своим собственным, и Мораг понимала волнение, возникавшее при наблюдении за своей растущей помощницей.
После того как контракты между галереей и Сабой были подписаны и согласованы все пункты, удовлетворявшие и Мораг, и Сабу, началась работа по организации самой выставки. Бекки пришлось переносить шесть огромных картин из холла в кладовую галереи. В студии Сабы были еще восемь более мелких работ, дюжина набросков на альбомных листах и рисунки в ее портфолио. Вместе они провели замечательное утро, рассматривая работы для выставки. Они отобрали двадцать рисунков, выполненных чернилами с фотографической точностью, чертежи, маленькую стопку произвольных композиций в цвете. Бекки предложила плоские легкие бамбуковые рамы и потертые белые паспарту в качестве фона для выставки картин, Саба согласилась. Они договорились со знакомым фотографом Сабы, чтобы тот сделал черно-белые фотографии для Бекки; все складывалось удачно. Оставалось почти три месяца в запасе до выставки; Саба пообещала закончить девять небольших работ к тому времени и доверила Бекки вести ее дела по финансовой и организационной части выставки.
Было почти восемь часов, когда Бекки вернулась домой в тот вечер. Мораг буквально выставила ее из офиса, посмеиваясь: «Иди домой! Отдохни!» Она взяла свой плащ и неохотно вышла.
Она открыла дверь, пытаясь понять, вернулся ли Чарли. Дом был пуст и безмолвен. Она прошла на кухню. Там было чисто и спокойно, верный признак того, что Чарли еще не вернулся. Бекки улыбнулась сама себе и поднялась наверх. В большой спальне, которая стала их гнездышком, как только они въехали, она сняла рабочую одежду и оглянулась по сторонам в поисках чего-то более удобного на смену. Через несколько минут в теплых брюках и шерстяном джемпере она спустилась вниз к холодильнику. Должно быть, Чарли на одном из очередных деловых ужинов — она не утруждала себя слежкой за тем, где он и с кем в тот или иной вечер. Чарли был одним из тех бизнесменов, которые с трудом могли объяснить, чем они занимаются, кроме посещения многочисленных ужинов. Он был очень привлекательный, невероятно востребованный, из хорошей семьи, которая имела немало связей; он побывал во всех возможных школах, и, хотя его исключили из университета сразу же после первого семестра, опыта ему было не занимать. Бекки со смехом вспоминала рассказы о том, как его принимали в компанию, где он работает вот уже десять лет, и в которой, как ни в какой другой, его обязанности подходят его чарующей и довольно ленивой натуре.
После окончательного исключения из Дарема он отправился путешествовать: поехал в Непал, вдоволь надышался опиумом, провел год на ферме и вернулся в Лондон, созрев для серьезной жизни. Так он рассказывал. Друг предложил ему «подыскать что-нибудь в Сити», и Чарли составил список фирм, которые нанимают выпускников университета, забыв на некоторое время, что сам таковым не является. Потом он отобрал две фирмы с наиболее приятными на слух названиями. На следующей неделе он прошел два собеседования довольно удачно, и одно даже увенчалось приглашением на ланч. Он опоздал на первое собеседование, заблудившись в множестве узких улочек вокруг банка, но добравшись, узнал, что тот, кто должен был проводить с ним собеседование, совершенно случайно оказался «за пределами офиса», его усадили на очень удобную софу и вручили стопку журналов, чтобы не скучать до приезда мистера Шерберн-Барриджа. Он замечательно провел время, читая «Татлер» и «Вог», игнорируя большинство финансовых журналов. В конце концов, после трех часов ожидания невысокий полный человек почтил его своим присутствием, похоже, невероятно довольный съеденным ланчем. Чарли проводили в кабинет этого самого человека, задали несколько вопросов о школе (Харроу); об университете (Дарем, обучение в котором, к сожалению, не продлилось долго); о связях в Сити (никаких) и предпочитаемых видах спорта (множество). Он вел себя немного настороженно — ведь не могло же быть все настолько просто. И все же так оно и было.
Неделю спустя он приступил к работе в качестве практиканта — аналитика инвестиций. Его смущало то обстоятельство, что он не знал, что это такое. Но за прошедшие десять лет он успешно справлялся со своей должностью и даже превзошел самого мистера Шерберн-Барриджа, занял свою нынешнюю должность посредника в банковских и торговых операциях, которую Бекки никогда не могла произнести, а уж тем более запомнить.
Чем бы он там ни занимался, это хорошо оплачивалось. Ко всему прочему, у него было неплохое наследство. Чарли был единственным ребенком. Его мать умерла, когда он был подростком, а отец отошел в мир иной, когда ему было двадцать три. Так, к двадцати четырем годам он остался с двумя домами — его навороченной холостяцкой квартирой в Ислингтоне и огромным загородным фамильным домом в Далвиче, где кругом был лес. Встреча с Бекки показала, насколько он одинок в этом мире. Он сказал, что она напоминает ему его мать, рыжеволосую женщину, довольно красивую и обаятельную. Бекки, слишком наивная, чтобы понять всю значимость его слов, решила, что это — лесть. Ему понадобилось три месяца, чтобы уговорить ее переехать в дом в Далвиче — это произошло год назад.
Она закрыла ногой дверцу холодильника и пошла к дубовому столу, на который они с Чарли наткнулись, когда ездили отдыхать в Испанию. Им пришлось переправлять его в Лондон на корабле, заплатив за перевозку в четыре раза больше стоимости самого стола. Его массивность и старина смягчали общий стальной интерьер кухни, на создании которого настоял Чарли. Она осмотрелась, ощущая пребывание в спокойной, умеренной роскоши. «Послушай, — невольно произнесла она про себя, — ведь я ни в чем не нуждаюсь». Плита «Ага», посудомоечная машина «Занусси», хлебница «Брабантия» и тостер «Долит». Чарли даже позволил ей сделать несколько художественных штрихов — жалюзи вместо занавесок и яркий персидский коврик в холле — цвет ржавчины, оливково-зеленый и бордовый — далеко не те мягкие свежие чистые голубые и белые цвета, что любил Чарли. Маленькие штрихи заставляли ее и людей, которым она показывала свое жилье, возвращаться сюда снова и снова. Ей нравилось принимать здесь гостей, даже толпу художников, которых Чарли, сам того не понимая, полюбил. Именно на вечере в честь директора издательства, которого Чарли знал, Бекки и увидела работы Сабы. Давид Маллам унаследовал маленькую, но престижную издательскую фирму от своих родителей, которая специализировалась на современном искусстве, и здесь Саба познакомилась с его обаятельной женой, которую звали Дот. Саба жаловалась на то, что резко почувствовала недостаток пространства, как только приехала в Лондон, и Дот благородно предложила ей складывать свои картины на чердаке в доме на Фурньер-стрит, где они жили с Давидом. Странное место проживания для директора издательства, заметила Бекки Чарли, но Чарли только потер кончик носа и сказал, что не одни художники могут судить, хорошее это место или нет, когда видят его. Он сам даже подумывал вложить немного денег в недвижимость в том же районе. Бекки улыбнулась и покачала головой. Чарли!
Бекки выдвинула стул и уселась, поставив на стол тарелку с нарезанным яблоком, салатом из капусты, моркови, лука и уилтширской ветчиной, наполнила большой бокал красным вином и развернула газету, что оставил для нее Чарли сегодня утром. Она пробежала глазами по заголовкам, нашла телепрограмму и быстро просмотрела ее. Ничего хорошего. Вернувшись мысленно к подготовке приближающейся выставки, она молча съела салат и ветчину.
Бекки уже почти спала, когда вернулся Чарли. Было слышно, как он спотыкался внизу, похоже, немного потрепанный. Ну и, конечно, — глухой удар и череда ругательств. Она перевернулась в ожидании дальнейших действий. Через несколько секунд дверь тихонько открылась, и показалась голова Чарли.
— Ты спишь? — прошептал он.
— Уже нет, — прошептала она в ответ.
— О, прости. Боюсь, я немного перебрал лишнего. — Он довольно неуверенными шагами подошел к кровати.
— Вижу, — поморщив нос, ответила Бекки. Запах сигар и портвейна. Чарли было тридцать четыре, а вкусы и манеры были, как у пятидесятилетнего.