Москва ошеломила Мослакова. Она стала иной – незнакомой, чужой. Исчезли красные флаги, вместо них появились красные палатки, из которых сонно глядели разъевшиеся продавцы. Судя по их лицам, голод первопрестольной не грозил. Заводы не работали, мужское население столицы разбилось на две группы: на охранников и торговцев.
Мослаков недовольно пошмыгал носом, поморщился:
– Не ожидал я такого жиротека от столицы. Столько песен было про нее сложено, столько гимнов спето и – на тебе! Тьфу!
Мичман, стоявший рядом, также сплюнул под ноги. Он пока не произнес ни слова. Но это не означало, что он онемел.
– Ладно-ть. Поехали к начальству, – сказал Мослаков. – Там нас и просветят по части «ху есть кто»?
– «Кто есть ху»? – у мичмана наконец прорезался голос.
– Что в лоб, что по лбу – одна шишка. И вообще наших командировочных, дядя Ваня, только на семечки и хватит, – Мослаков закинул на плечо сумку, скомандовал мичману: – За мной!
Встретили их без особого восторга. Единственное, что было хорошо, – по кабинетам не стали гонять, оформили машину без проволочек.
Хмурый, с жестким ртом полковник, вручая бумаги Мослакову, сказал:
– По Москве, капитан, особо не болтайтесь!
– Капитан-лейтенант, – поправил Мослаков.
– Станешь полковником, тогда и будешь поправлять, – полковник оказался человеком нервным, не терпящим возражений. – Понял, капитан?
– Так точно! – Мослаков звонко щелкнул каблуками и вытянулся. А что, собственно, ему оставалось делать?
– Забирайте машину и дуйте отсюда! Чем быстрее – тем лучше. Чтобы ни духа вашего, ни запаха в столице не было!
Вот такой суровый человек попался им в управлении, которому надлежало обеспечивать границу техникой.
И – никаких талонов на кашу и белье, никакого ночлега.
– Ничего, Пашок, в машине переночуем, – успокоил Мослакова мичман.
– Если для этого будут условия.
– Знаешь, когда я в Якутии ездил на рыбалку, то свою «Ниву» за четыре с половиной минуты превращал в настоящий спальный вагон. На три персоны в полный рост.
Машину брали по принципу «дареному коню в зубы не смотрят» – что дадут, за то и надо благодарить. Мослаков думал, что им как военным людям, представителям целой морской бригады, дадут уазик, который они перекрасят в цвет каспийской волны – сталистый, значит, цвет, на бока нашлепнут трехцветные липучки – небольшие российские знамена, и машина будет что надо. Но им вместо уазика дали рафик.
Впрочем, уазик тоже можно было взять – рассыпающийся, старый, с помятыми дверцами и полувыпотрошенным мотором. Мослаков выразительно переглянулся с мичманом, и оба они, дружно, в один голос воскликнули: «Нет!» Ведь этот уазик даже со двора не выгнать. Если только вручную. А дальше как?
Рафик хоть и был потрепан, но все же не настолько. Он прошел всего двенадцать тысяч километров, резина на нем стояла почти новая, протектор был стерт лишь чуть, корпус не украшали царапины и вмятины – зловещие следы дорожных происшествий, бока были на удивление чистые, хоть смотрись в них. И Мослаков с мичманом решили взять рафик.
Прапорщик, выдававший им машину, закряхтел с досадой, почесал налитой салом затылок – видать, хотел пустить этот рафик налево, но астраханские «беженцы» опередили его. «Беженцы» дружно хлопнули руками по корпусу рафика:
– Берем!
Прапорщик вновь закряхтел и поскреб пальцами по тугому красному затылку. В конце концов, понимая, что «беженцы» от своего не откажутся, махнул рукой:
– Берите, хрен с вами! – жалобно сморщился. – Хоть бутылку поставьте! Жаль ведь такую машину отдавать. Вы посмотрите – автомобиль находится в идеальном состоянии. Спрашивается: почему? Да потому что эта машина – гостевая, гостей развозила. Потому и выглядит как новенькая. Так что гоните, мариманы, бутыль. Иначе не отдам.
Мослаков понял, что прапорщик без бутылки действительно не отдаст машину, переглянулся с мичманом и с досадой рубанул рукою воздух – денег-то ведь не было, не хотелось тратить то, что отложено на еду, но иного выхода не было.
Надо было покупать бутылку. Мослаков втянул сквозь зубы воздух, выдохнул, остужая себя.
– Ладно, – сказал он, – ты, дядя Ваня, принимай это выдающееся произведение отечественного автомобилестроения, а я пойду в магазин за магарычом.
– Только это… – попросил прапорщик, – не покупай всякую лабудень, сваренную из разведенной жидкости от тараканов и клюквенного киселя, у меня от этого живот пучит. Купи «Смирновскую». Хорошая русская водка. Запомни, парень, на будущее.
«Хорошая русская водка» кусалась в цене. Она лишала Мослакова с мичманом не только денег на хлеб – лишала даже денег на бензин. М-да, прав был сухогубый полковник, когда выдал им заклятье-команду: «В Москве не задерживайтесь!» Москва – город кусачий.
Он купил бутылку «Смирновской» и вприпрыжку понесся к прапорщику.
Прапорщик, увидев бутылку, раздвинул в улыбке толстые влажные губы, ободряюще подмигнул Мослакову:
– Молодец! То купил, самое то, – подхватил бутылку из рук капитан-лейтенанта, звучно чмокнул ее в донышко.
Машина была справной, прапорщик не обманул – тянула, как новая, это Мослаков почувствовал, едва выехали с хозяйственного двора. Руль ходил легко, коробка скоростей была хорошо смазана, в мосту ничего не скрипело, не стучало.
– Машинка – м-м, действительно ухожена, – Мослаков с одобрением качнул головой, – прапор нас не наколол, – он послушал звук движка и вновь одобрительно качнул головой. – Хотя запросто мог нас ободрать. Запросил бы за машину не одну бутылку, а ящик – и все. Ты, дядя Ваня, пил когда-нибудь «Смирновскую»?
– Никогда не пил.
– И я никогда, – с сожалением произнес Мослаков. – А вот прапор пил. Неплохо бы попробовать.
– Неплохо бы. Но на какие тити-мити?
– Ладно! – решительно проговорил Мослаков. – Глядишь, по дороге подсадим кого-нибудь и малость подзаработаем. А если подзаработаем, то позволим себе скоромное.
– Жизнь ныне, Паша, вон какая стала: век живи – век пробуй новое.
– Все течет, все изменяется…
Паша Мослаков вдруг приподнялся с сиденья, вытянул голову и восхищенно почмокал губами:
– Ты смотри, дядя Ваня, какая девушка идет! Не идет, а легенду складывает.
– Где легенда?
– Да вон идет! Не туда смотришь! Смотри на противоположную сторону улицы! – Мослаков, охнув, прижал рафик к бровке тротуара, стремительно вывалился из кабины.
Он боялся упустить девушку.
Перебежал через улицу, едва не столкнувшись со стареньким жигуленком-копейкой и громоздким, страшноватым, как паровоз, джипом черного цвета, на секунду задержался на разделительной зеленой полосе, где росли розы – на удивление сочные и яркие в этом сизом чаду, сорвал одну, самую крупную, с длинной ножкой, и, не обращая внимания на улюлюканье какого-то пенсионера, который, держась обеими руками за края соломенной шляпы, предавал Мослакова анафеме, помчался за девушкой.
Он догнал ее через пятьдесят метров и, как опытный спортсмен, обошел почти впритирку с левой стороны, круто развернулся и, оказавшись с ней лицом к лицу, упал на одно колено. Девушка остановилась с недоуменным видом.
Мослаков протянул ей розу:
– Девушка, примите, пожалуйста, от Вооруженных сил Каспийского моря. Не откажите, а?
Девушка вспыхнула, цвет ее щек сровнялся с цветом розы. Она нерешительно приняла цветок.
– Ах, Пашок-Запашок, – покачал головой мичман, наблюдая за этой картиной. – Клоун Олег Попов.
Мослаков поднялся с колена, накрыл голову одной рукой, развернул ладонь, чтобы над носом образовался козырек, другую руку притиснул к виску, отрапортовал:
– Капитан-лейтенант морской пограничной бригады Мослаков Павел Александрович!
Девушка молчала – еще не пришла в себя от столь стремительного знакомства.
– Попросту Паша, – добавил Мослаков, перевел дыхание и выпалил стремительно, слепив слова в один комок: – Друзья еще зовут Пашком, Пашучком, Пашуком, Пашечкой, Паней, Паньком, Пашукенциным, Пашкевичем – по-разному. Кто во что горазд, тот так и зовет.