— Не полковник, а капитан первого ранга, — поправил его Папугин.
— Мне все равно, я в ваших лычках не разбираюсь.
— Не в лычках, а в звездочках.
— Полоски на погонах — это тоже лычки.
— Не лычки, а просветы.
— Повторяю — мне все равно! — в голосе Оганесова задребезжали раздраженные нотки. — Еще раз советую вам, полковник, поскорее убираться отсюда.
— Капитан первого ранга, — вновь невозмутимо поправил его Папугин.
— Иначе земля загорится у вас под ногами!
— Предупреждение принял, — Папугин наклонил голову, не выдержав, улыбнулся язвительно, скосил глаза на выстроившиеся в ряд корабли бригады — внешне небольшие, проигрывающие в размерах крупным океанским утюгам, но неплохо вооруженные — лишь один ствол маленькой корабельной пушки запросто мог перерезать пополам все роскошные «бээмвушки» приехавших на разборку «красных пиджаков».
Оганесову пришлось отбыть ни с чем.
— Ну и какое твое впечатление, Владимир Константинович? — спросил Папугин у начальника штаба.
— Будет маленькая война.
— Пусть будет. Поступим по-наполеоновски: для начала ввяжемся в драку, а там — посмотрим.
Война войной, политика политикой, лай различных групповых, национальных и прочих лидеров лаем, а военные должны стоять в стороне от всего этого. Надо было устраиваться, обживаться.
Под жилье бригаде выделили сложенный из старых кирпичей хоздвор, в котором когда-то располагался профилакторий, специализировавшийся на принудительном лечении алкоголиков, — тут, казалось, даже стены пропахли перегаром.
Жить в этом помещении было нельзя, но иного выхода не было, просто не существовало — в этом старом кирпичном бараке надлежало жить. Надо было только основательно этот хлев вычистить, выскоблить, вымыть. За это пришлось взяться женам офицеров.
Командовала «парадом» жена Никитина Лена — подвижная говорливая толстушка с веселыми глазами и рано увядшим лицом: тяжело далось рождение двух детишек, смерть отца, похороненного в Баку, два переезда.
Капитан-лейтенант Никитин уже служил в СНГ — в городе Вентспилсе и был оттуда изгнан вместе с коллегами-пограничниками. Только изгнание происходило более цивилизованно, чем в Баку, — выдавливали не так откровенно, и то, что надо было заплатить пограничникам, — заплатили. Без всяких проволочек, без изюмных восточных улыбок и требований предъявить несколько десятков никому не нужных справок.
Но все равно переезд есть переезд. Это всегда — потеря. Не говоря уже о том, что всякий переезд на новое место равен двум пожарам и одному наводнению. Через год после переезда из Вентспилса в Баку Никитиных попросили и из Баку.
Лена Никитина возглавляла женсовет и занимала едва ли не единственную женскую должность в штабе бригады — была инструктором по работе с семьями военнослужащих.
Даже у видавших виды женщин опустились руки, когда они вошли в бывший профилакторий. У жены Кочнева Светланы Сергеевны на глаза навернулись невольные слезы:
— Бабоньки, а мы ведь никогда еще не сидели в таком дерьме, как сегодня.
Но глаза боятся, а руки делают: через несколько дней бывший алкогольный профилакторий перестал иметь вид запущенной зловонной конюшни. Хотя ощущение, что жить приходится в конюшне, не проходило еще очень долго.
Что такое граница, в Астрахани раньше не знали. Теперь же Астрахань стала пограничным городом. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. С «зеленофуражечными» строгостями и контрольно-пропускным режимом, с заполнением таможенных деклараций и задержанием судов, идущих в порт с нарушениями. Раньше ничего этого не было, и суда под флагами Казахстана, Азербайджана, Туркмении ходили сюда как к себе домой — беспрепятственно. И очень удивился капитан туркменского судна, когда его задержали на главном волжском банке для досмотра.
— Это что за произвол? — завопил он, неприятно двигая нижней челюстью: с досмотром капитан никогда не сталкивался и Астрахань считал своей родовой вотчиной. — Добрую сотню раз приходил сюда, доставляя что просили, и ни разу не видел ни одного пограничника. А тут… Вот напасть. Тьфу!
— Это не произвол, это обычная пограничная проверка, — спокойно объяснил ему капитан-лейтенант Паша Никитин, начищенный, отутюженный, благоухающий давно забытым одеколоном под названием «Шипр». Запах этого одеколона Паше очень нравился, он запасся им еще в Вентспилсе, в тамошнем отделе военторга — купил целых восемь флаконов. Одеколон оказался «долгоиграющим». Восьми флаконов могло хватить на всю Пашину жизнь, поэтому одеколона он не жалел.