— Он не более как комедиант, — грубо перебил ее Зуров, — неужели вы думаете, что она в состоянии снизойти…
— О, нет, нет, жена ваша — жемчужина, это все знают. Тем не менее, такие-то жемчужины и способны хранить чувство в сердце, подобно тому, как хранят мощи в серебряном ковчежце.
Зуров слушал ее в мрачном молчании; ревность понемногу разгоралась в его душе, хотя он, покамест, ничему не верил.
— Воображение увлекло вас слишком далеко, — коротко заметил он. — Когда я женился на Вере, ей было шестнадцать лет; у англичанок в эти годы не бывает сердечных историй, только во Франции Купидон умеет прятаться между лексиконами и молитвенниками.
Жанна де-Сонназ рассердилась в свою очередь. Бывши еще в монастыре, лет шестнадцати от роду она чуть было не учинила великого скандала с молодым офицером егерского полка, и его, по желанию ее семьи, выпроводили в Африку. Она не воображала, чтобы слух об этой старой, глупой истории дошел до ушей Сергея Зурова.
— Я не думала вовсе о Купидоне, — небрежно заметила она. — Но я очень хорошо помню, что была какая-то романическая история между Коррезом и вашей женой, когда она была совсем, совсем молоденькой девушкой, чуть ли он не спас ей жизнь; одно верно: она до сих пор смотрит на него, как на своего ангела-хранителя. Известно ли вам, что, благодаря его вмешательству, Noisette возвратилась в Париж в день вашего базара?
— Дерзость проклятая; вы уверены в том, что говорите?
— Неужели вы не знали? о, как глупы мужчины: я тотчас догадалась!
— Я и теперь не верю, — упрямо повторял он.
— Тем лучше, — сухо заметила его приятельница.
— Я всегда замечала, — продолжала она после небольшой паузы, — что циники и скептики неспособны видеть истину, которая бьет всякому в глаза. Заметьте, что я ничего дурного о жене вашей сказать не хочу: она просто восторженного характера, смотрит на жизнь как на поэму, на трагедию, но она женщина религиозная, верит в грех, точно так же, как бретонские крестьяне верят в духов и святых: худого она никогда ничего не сделает. Что вы смотрите так сердито? Радуйтесь, что жена ваша поклоняется мощам, а не дарит свою благосклонность дюжине молодых драгунов. Конечно, вы могли бы их прострелить, но это всегда так смешно; вообще мужьям трудно не быть смешными. Воображаю, какое у вас было лицо, когда Коррез пел свою песню: до смертного моего часа буду жалеть, что меня там не было.
Жанна откинулась на спинку кушетки и громко засмеялась, закинув руки под голову и зажмуря глаза.
Взволнованный этим разговором, Зуров возвращается домой, переодеться в обеду в русском посольстве, и велит доложить о себе жене. Она принимает его стоя, у картины Жерома, изображающей невольницу.
Верэ, по обычаю своему, была в белом; на шее ее красовалось несколько рядов жемчугу и эмблематический медальон, его подарок.
Глаза мужа сразу заметили ненавистную ему драгоценность.
— Кто вам это подарил? — безо всяких предисловий спросил он.
— Мне кажется, я не должна вам отвечать.
— Ваш певец прислал вам эту вещь, снимите ее.
Она молча повиновалась.
— Дайте мне ее.
Она подала.
Он бросил медальон об пол и растоптал каблуком.
В лице Верэ не дрогнул ни один мускул.
— Что я сделал с его подарком, то сделаю с ним самим, если он когда-нибудь осмелится явиться пред вами. Слышите?
— Слышу.
— Ну, и что ж?
— Что вы хотите, чтобы я вам отвечала? Я ваша жена, вы можете всячески оскорблять меня, а я не смею обижаться. К чему же мне еще говорить вам, что я обо всем этом думаю?
Он молчал, так как до некоторой степени уходился. Он прекрасно сознавал, что унизил самого себя, поступал как дрянь, а не как джентльмен.
— Вера, — пробормотал он, — клянусь Богом, если ты только позволишь, я буду любить тебя.
Она вздрогнула.
— Хоть от этого-то избавьте по крайней мере.
— Что он вам такое, этот певец?
— Человек, который меня уважает, и чего вы не делаете.
— Будь он мне ровня, я бы его вызвал и убил.
— Что ж, он может защищаться, руки его так же чисты, как и совесть.
— Поклянитесь, что он не ваш любовник?