Дед Мороз вздрогнул и обернулся. Человек в наглухо застегнутой куртке с капюшоном, надвинутым на лицо, поднял с пола красную шапку, выбил ее о колено, но хозяину не вернул. Поезд тихо тронулся и покатил, набирая ход, – в обратную сторону.
– А что случилось-то? – с фальшивой беззаботностью спросил Дед Мороз. – Авария?
– Авария, – кивнул человек, пряча лицо. – Придется помочь…
– Рад бы, но… – Дед Мороз поспешно повернул бороду, пристраивая ее на положенное место, – я ведь и сам на службе. Подарки детворе развезти надо, а водила сломался. Но не оставлять же детей без Деда Мороза!
Он сунул было руку в мешок, но в то же мгновение ощутил холодное прикосновение металла – незнакомец стремительно приставил к его лбу двуствольный обрез.
– Не дергайся, дядя! Дай сюда мешок. Что у тебя там?
– Подарки! Что ж еще?! – чуть не плача сказал Дед Мороз.
Он безропотно расстался с мешком, в его руке остался только разграфленный листок.
– Совсем чуть-чуть осталось, – захныкал он, водя пальцем по строчкам. – На Ставропольской семь, Кириевскому, одиннадцать лет – вертолет, на Краснодонской девять, Бойко – танк, на Кубанской два, Киндергахт… как его, поганца… игрушка Гиганатано… взар… тьфу, на маршала Алабяна три, Черкиняну – алабянные, блин, то есть на маршала Оловяна…
«Не обделался бы со страху, – подумал Питон. – Чего несет? Если только…»
Он пригляделся к Деду Морозу внимательней. А что, если это проверка? Может, он от заказчика и прибыл, клоун этот? А что? Прикид нынче самый расхожий.
– I need your clothes, – сказал Питон.
Дед Мороз осекся.
– Чего?
– Не понимаешь?
– Плоховато у меня с языками, – залебезил Дед. – Уж не сердитесь. Три класса и коридор…
«Нет. Этот – не от заказчика». Питон вздохнул:
– Мне нужна твоя одежда.
Я сперва за хохму принял, ей-богу! Выходит перед строем паренек – ну, лет двадцати трех, не старше.
– Больные, – спрашивает, – есть? Помялся кто в дороге, недомогает? Потертости? Царапины?
Надо же! Недомогания наши его волнуют. В учебке, небось, никто про здоровье не спрашивал. Дадут лопату – и недомогай, пока танк по башню не зароешь. А этот – прямо брат родной! Может, и правда, медбрат? На фельдшера что-то по возрасту не тянет. Черт их разберет в полевой-то форме. На погончике – две звезды, и те вдоль.
Тут подходит он прямо ко мне и спрашивает тихо:
– Родителей помнишь?
– Так точно! – говорю.
А сам удивляюсь. Чего их не помнить? Не так давно виделись.
– Живы? Здоровы?
– Более-менее…
– Отец не пьет? А мать?
Дались ему мои родители! На гражданке послал бы я его за такие вопросы. Но в учебке нас уже крепко переучили: хоть про мать, хоть про отца, хоть, извиняюсь, параметры конца, а если начальство спрашивает – отвечай.
– Никак нет, товарищ старший прапорщик, – отвечаю, – непьющие они. Оба.
И вдруг чувствую, что и вправду – «О-ба!».
По шеренге этакий всхрюк пронесся, да не такой, как бывает, что ржать нельзя, а хочется. А такой, что сам не знаешь, от смеха всхрюкнул или от ужаса. Будто все разом вдохнули и затаились. И, главное, причина этому дыхательному упражнению явно во мне. А чего я сказал?
Гляжу на начальство, а оно, в ответку, на меня. Без улыбки глядит, спокойно так, и не поймешь, что у него на уме: то ли юморок армейский там притаился, то ли погрузочно-разгрузочные работы для меня, как говорится, в самом нужном месте.
– Так, – говорит, наконец. – Вижу, в учебке общевойсковой устав доводили. Но не весь…
И глазом по шеренге скользнул, будто выявляя, есть ли еще такие самородки, как я. Все застыли, вытянулись, как на параде, шары повыкатывали. Что ж такое? Чем этот прапор столько страху нагнал?
И тут вдруг начинает до меня доходить. Две звезды вдоль погона не одни прапорщики носят. Есть и еще подходящее звание.
Мать моя, красная армия! Говорили же нам, что отправляют в такую часть, что у нее ни номера, ни почты, зато по кухне полковники дежурят. А я-то еще ржал над такой перспективой! Ну, теперь все. До дембеля в солобонах ходить, да когда он еще будет, тот дембель? Оставят до особого распоряжения, всеобщего разоружения…
В общем, стою, дурак-дураком, не знаю, как вести-то теперь себя. Одно остается – дурака и включить.
– Виноват, – говорю, – товарищ генерал-лейтенант! – а сам будто заикаюсь. – Обо… знался!
Он только рукой махнул – молчи уж. И пошел вдоль строя.
– Это к лучшему, – говорит задумчиво, – что уставов не знаете. У нас тут свои уставы. Прогибаться некогда. Обстановка не позволяет. Единственное, что вам сейчас нужно затвердить, как «Отче наш», это… «Отче наш». Потому что дельце будет жаркое. По машинам!