Так вот, Ирма сказала: «Мы подцепим на балу в Опере самых лучших парижских кавалеров, самых изысканных и самых богатых. Я их знаю».
Мы сперва не поверили, потому что такие кавалеры не для модисток, — для Ирмы еще туда-сюда, но не для нас. Ах, до чего же она была шикарна, эта Ирма! Знаешь, мы говорили между собою в мастерской, что, если бы император знал нашу Ирму, он обязательно женился бы на ней.
На этот раз она велела нам одеться получше и сказала, «На бал вы не пойдете, а каждая из вас будет ждать в фиакре, на улице по соседству. Придет господин и сядет к вам в карету. Лишь только он усядется, поцелуйте его как можно нежнее, а затем вскрикните от удивления, будто вы ошиблись и ждали другого. Голубок наш увидит, что забрался на чужое место, это его разожжет, и он захочет занять это место силой: вы начнете сопротивляться, сделаете вид, будто гоните его... а потом... поедете с ним ужинать... И тогда ему придется основательно раскошелиться, чтобы утешить вас».
Ты еще ничего не понимаешь, не правда ли? Ну, так вот что она сделала, разбойница.
Она рассадила всех нас четверых в четыре кареты, вполне приличные кареты, и разместила на улицах рядом с Оперой. Затем пошла на бал — совершенно одна. Она знала по именам самых известных мужчин в Париже, потому что хозяйка была поставщицей их жен; так вот она выбрала сперва одного кавалера и стала интриговать его. Чего только она ему не наговорила, — ведь она к тому же была и неглупа. Увидев, что достаточно вскружила ему голову, она сняла маску, и он сразу попался в силки. Ему, конечно, захотелось увести ее с собой сию же минуту, но она назначила свидание через полчаса в карете, которая будет, стоять против дома № 20 по улице Тетбу. А в этой карете сидела я! Я была хорошо закутана и лицо закрыла вуалью. И вот вдруг какой-то господин просовывает голову в окошко и спрашивает: «Это вы?». Я отвечаю чуть слышно: «Да, я, входите скорее».
Он входит, я бросаюсь к нему на шею и целую, да так целую, что у него дух захватывает. Тогда я говорю: «О, как я счастлива, как я счастлива!»
И вдруг вскрикиваю: «Да это не ты! О боже мой, о боже мой!»
И начинаю плакать.
Представляешь себе, в каком замешательстве он оказался! Сперва он пытался утешить меня, просил извинения, уверял, что тоже ошибся!
А я все плакала, но уже не так сильно, а главное, тяжело вздыхала. Тогда он начал говорить мне нежные слова. Это был человек благовоспитанный, и, кроме того, его уже забавляло, что я понемногу перестаю плакать.
Короче говоря, дело кончилось тем, что он предложил мне поужинать. Я отказалась, я хотела выскочить из кареты, но он удержал меня за талию, а потом стал целовать меня, как я целовала его, когда он вошел.
А потом... А потом... мы... поужинали... понимаешь... и он дал мне... Ну, угадай, сколько... Он дал мне пятьсот франков!.. Бывают же такие щедрые люди!
Словом, шутка всем нам удалась. Только Луиза получила меньше других, всего двести франков. Но, право, Луиза уж очень была худа!
Женщина продолжала рассказывать, спеша выложить все воспоминания, какие накопились за долгие годы в замкнувшемся сердце почтенной продавщицы казенного киоска. Все это убогое и нелепое прошлое волновало ей душу. Она жалела о легкомысленной и безалаберной жизни на парижских панелях — о жизни, где были лишения и продажные ласки, смех и нищета, хитрые уловки, а порою и настоящая любовь.
Я спросил ее:
— Но как ты добыла себе табачную лавку?
Она улыбнулась.
— О, это целая история! Представь себе, что в меблированных комнатах, где я жила, напротив меня поселился студент-юрист, — знаешь, из тех студентов, которые ничего не делают. Он с утра до вечера не выходил из кафе и так любил бильярд, что другого такого любители мне никогда не приходилось видеть.
Когда я бывала одна, мы с ним иногда проводили вечер вместе. От него у меня и Роже.
— Кто это Роже?
— Мой сын.
— А!
— Он выдавал мне небольшую пенсию на воспитание мальчишки, и я считала, что с него ничего больше не получишь, потому что такой лодырь мне никогда еще не попадался. На десятом году он все еще сдавал первый экзамен. Когда его родные увидели, что из него не будет толку, они вызвали его обратно к себе в провинцию; но мы продолжали переписываться из-за ребенка. И вот, представь себе, два года тому назад я узнаю, что его избрали депутатом у него на родине. А затем он начал произносить речи в Палате. Верно говорят: в царстве слепых и кривой[4]... Ну, словом, я к нему пошла, и он тотчас выхлопотал мне табачную лавку, как дочери политического ссыльного[5]... Мой отец действительно был сослан, но я никогда не думала, что это может принести мне пользу.
4
5