15. В социальной игре своего времени, дважды осложненной, потому что — редкость во всей истории — Сад был сразу и синхроничен, и диахроничен, выводя на сцену (очевидно, неподвижную) картину классов при Старом Режиме и изменения в этих классах, маркиз отличается чрезвычайной мобильностью: это подлинный социальный джокер, способный занимать какую угодно клеточку системы классов; торжествующий сеньор в Ла Косте, он, с другой стороны, позволяет одному буржуа заменить себя в качестве поклонника барышни Коле, этот буржуа был сборщиком побочных доходов и подарил актрисе великолепный султан (туалетный столик); впоследствии, будучи членом секции Пик, Сад принимает облик общественно нейтрального литератора, драматурга; будучи вычеркнутым из списка эмигрантов, а впоследствии — из-за путаницы в именах — всегда в нем фигурируя, он может играть, в зависимости от разнообразных моментов Истории (или, по меньшей мере, так делает вместо него его семья), в эту рулетку социальной принадлежности. Он чтит социологическое понятие социальной мобильности, но в игровом смысле: он то поднимается, то опускается по социальной лестнице подобно батискафу5; это — отражение, однако, не переставая ссылаться здесь на социально-экономическое значение данного термина, Сад превращает это отражение не в подражание и не в продукт какой-то детерминации, но в непринужденную игру с зеркалом. В такой карусели ролей фиксировано одно: манеры, образ жизни, которые постоянно были аристократическими.
16. Сад очень любил собак — спаниелей и легавых; у него были такие собаки в Миолане, он просил, чтобы ему дали их в Венсенне. В силу какого морального (или — что хуже — мужского) закона величайший из подрывов может исключать небольшую привязанность, привязанность к животным?
17. В 1785 г. в Венсенне пенитенциарная администрация отказалась передать узнику «Исповедь» Руссо. Сад комментирует: «Они оказывают мне много чести, считая, что автор-деист мог бы быть для меня дурной книгой; я бы хотел остаться при своей просьбе… Знайте же, что точка зрения, коей мы придерживаемся, делает вещь хорошей или дурной, а не вещь сама по себе… Исходите из этого, господа, и имейте здравый смысл уразуметь, посылая мне книгу, какую я у вас прошу, что Руссо может быть опасным автором для тупых ханжей вроде вас и что это превосходная книга для меня. Жан-Жак для меня то же, что для вас какое-нибудь „Подражание Иисусу Христу“…» Цензура отвратительна на двух уровнях: потому что она репрессивна и потому что она глупа; выходит, у нас всегда возникает противоречивое желание и бороться с ней, и преподать ей урок.
18. Сад, внезапно переведенный из Венсенна в Бастилию, превращает это прямо-таки в историю, потому что ему не позволили взять его большую подушку, без которой он не может спать, так как голову ему надо класть чрезвычайно высоко: «Ах, варвары!»
19. Страстью маркиза де Сада на протяжении всей его жизни была никоим образом не эротика (эротика — нечто совсем иное, нежели страсть); это был театр: связи молодости с многочисленными барышнями из Опера, полугодовой ангажемент актера Бурдэ в Ла Косте; а во время мучений — одна-единственная мысль: поставить собственные пьесы в театре; едва выйдя из тюрьмы (1790), Сад адресует множество обращений к французским актерам; и наконец, как известно, театр в Шарантоне.
20. Множественность ролей, которую Сад прекрасно осознавал и встречал с улыбкой: в 1793 г. гражданину Саду предложили выступить в роли присяжного-обвинителя в преступлении, подлежащем ведению обычного права (дело о фальшивых ассигнациях): это — двоякое слушание садовского текста (жизнь Сада образует его часть): защитник и уголовный судья объединились в одном и том же субъекте подобно тому, как соссюровские анаграммы вписываются в ведический текст (но что остается от субъекта, который с радостью соглашается на двойное вписывание?).
21. Философия в коридоре: будучи заключенным в Сент-Пелажи (ему шестьдесят три года), Сад, как говорят, использовал «все средства, какие подсказывало ему воображение… чтобы соблазнять и совращать молодых людей (удовлетворять похоть, ошарашивая юношей), которых несчастные обстоятельства заточили в Сент-Пелажи, а случай поместил в тот же коридор, что и его».
22. Всякое содержание под стражей представляет собой систему; стало быть, в рамках этой системы происходит ожесточенная борьба, но не для того, чтобы освободиться от нее (это было не во власти Сада), но для того, чтобы ослабить принуждение. Узник на протяжении около двадцати пяти лет жизни, Сад в тюрьме фиксировал внимание на двух вещах: прогулке и письме; правители и министры непрестанно то делали ему в этом уступки, то отказывались от них, как с погремушкой для ребенка. Потребность и желание прогулки понятны без комментариев (хотя Сад всегда связывал лишение прогулки с одной и той же символикой, символикой ожирения). Всем известно, что запрещение писать равносильно книжной цензуре; но самое печальное здесь — то, что письмо подавляется в его материальности; Саду запрещают «всякое пользование карандашом, чернилами, пером и бумагой». Цензуре подвергаются рука, мускулы, кровь и пальцы, выводящие слово, держась за перо. Кастрация оказывается сплошной, сперма письма уже не может истекать; арест ведет к воздержанию; без прогулки и без пера, Сад толстеет, становится евнухом.