– Совершенно верно. А все потому, что каждый человек отличается от другого человека и двух одинаковых людей в мире нет. У каждого свои потребности и свои пристрастия. Один любит одно, другой – другое, – заметил Ничке.
– А вы много курите?
– Сорок – пятьдесят штук и две сигары.
– Как, в день? – изумился Копф.
– Да.
– Но это же стоит кучу денег. И очень вредно!
– Что делать? Привычка.
– Надо отвыкнуть.
– Пробовал.
– Нет, вы обязательно должны покончить с этим. Вот посмотрите на меня: я бросаю свою папиросу. Скажите себе: к черту! И сделайте то же, что и я. Ну!
Ничке, уступая напору соседа, бросил свою папиросу, хотя и не думал отказываться от курения.
– У людей столько разных неприятностей. Папироса успокаивает, – заметил он.
– Согласен с вами. У каждого свои заботы. Но из этого еще не следует, что все мы должны раньше времени отправиться на тот свет. Прав я или нет? Извините, я на минутку, возьму только молоко. – Господин Копф направился к калитке, взял у молочника бутылку молока, поставил ее на крыльцо и вернулся к изгороди.
– Вы правы на сто процентов, господин Копф, на все сто, но вы же сами только что сказали, что есть люди, которым трудно обойтись без папиросы. Наверно, я принадлежу к их числу, – сказал Ничке и почувствовал внезапную симпатию к своему соседу. Поэтому он добавил: – Скажите мне, господин Копф, что бы вы сделали, если б какой-нибудь бандит застрелил вашу птицу?
– Птицу? – удивился Копф, внимательно и даже с некоторым беспокойством взглянув на господина Ничке.
– Да, птицу – дрозда. У меня в саду жила пара дроздов, и одного из них какой-то негодяй застрелил.
– Да, это неприятно. Наверно, кто-нибудь из озорства, просто так, для забавы.
– Для забавы? Такая забава, господин Копф, должна быть запрещена полицией.
– Конечно, это должно быть запрещено. Да, я не раз видел дроздов и у себя в саду. Очень печально, – продолжал господин Копф таким бесстрастным тоном, что было похоже, будто он думает совсем о другом. – Если это сделали дети – еще полбеды. Дети – глупые варвары. Гораздо хуже, если это сделал взрослый человек.
Господин Ничке подумал: «Ну, конечно, его это мало волнует, ведь птицы жили не в его саду и ущерб понес не он». Он решил больше с ним на эту тему не говорить и, уж во всяком случае, смолчать о своих подозрениях относительно виновников гибели дроздов. Ничке все более утверждался в мнении, что убийцей птицы был один из сыновей судьи Тренча. В этом районе парков и садов господину Ничке довольно часто случалось слышать эхо выстрелов из детского ружья. А разве несколько дней назад (когда это было – во вторник или среду?) он не видел, как они крадутся вдоль забора. При этом старший – ему, наверно, лет пятнадцать – держал в руке что-то вроде духового ружья. Неужели же судья Тренч – столь суровый по отношению к другим – разрешает собственным детям совершать недозволенные поступки? Это было бы весьма пикантно. Но жизнь – огромное собрание парадоксов, и это вполне вероятно. В самом деле, что мы знаем о людях? Вот, например, что господин Ничке знает о господине Копфе? Только то, что месяца три назад или чуть побольше тот приобрел соседний дом и поселился в нем. Что он так же, как и Ничке, протестант и получает пенсию. Еще что? Что он знаком с судьей Тренчем – Ничке однажды видел, как они разговаривали через изгородь, – что у него внуки, уже школьники. И все. Очень немного.
Господин Ничке и господин Копф еще некоторое время стояли друг против друга и разговаривали, но господин Ничке перевел беседу на другую тему. Потом они расстались, – у калитки послышался звонок, Ничке попросил у соседа извинения и отправился за почтой. Почтальон, как обычно, принес газету, а также долгожданные иллюстрированные проспекты с расценками на садовый инвентарь, цветы и семена. Кроме того, господин Ничке получил открытку от дочери. Медленно направляясь к дому, он ее прочел. Вот что писала дочка:
«Дорогой папочка!
Мы все, слава богу, здоровы. Только Хенни часто хнычет, у нее прорезаются зубки. Если бы ты, папочка, знал, какая она прелестная! Эрика получила вчера двойку по арифметике и долго плакала. Мы хотели приехать в пятницу, на твой день рождения, но Рихарду не дали отпуска. Поэтому приедем в субботу вечером. До свидания, папочка! Целуем тебя – твои Хедди, Рихард, Эрика и маленькая Хенни.
Папочка! Эрика и маленькая Хенни просят тебя прослушать концерт по заявкам в пятницу в 21.15!»
Господину Ничке всегда хотелось иметь внука, но судьба полгода назад одарила его второй внучкой. Такое известие огорчило его, но мысль о том, что с планированием в этой области, как видно, пока обстоит еще неважно, несколько утешила.
Впрочем, Хедди был всего тридцать один год, и Ничке мог не терять надежды. Он очень любил свою дочь и заранее радовался ее приезду. Вернувшись домой, Ничке приготовил себе завтрак и за едой сперва просмотрел газету, потом занялся проспектами, а когда обратился к проспекту, посвященному георгинам, неприятная история с цветком сливы отступила на второй план. Там были изумительные по краскам цветы: красные, как кровь, золотые, фиолетовые и белые, словно снег. Каждая разновидность имела свой порядковый номер, название и очень подробную родословную. Ничке узнал имена выдающихся садоводов и селекционеров, посвятивших десятки лет жизни тому, чтобы из многих поколений прекрасных и породистых сортов георгин вывести именно этот, наиболее совершенный, поражающий красотой и изысканностью окраски цветок и дать ему имя царствующей особы или выдающегося сановника. Если даже продавец несколько преувеличил, все равно это был потрясающей красоты цветок. Ничке карандашом отметил на полях сорта, которые собирался приобрести. Георгины цветут осенью, в печальное время года, когда природа отдыхает от трудов. И вот в один из холодных и осенних дней на фоне увядающих листьев и пожелтевших газонов вдруг расцветает такое чудо. Это будет настоящим триумфом сил природы и красоты над временем, разрушением и смертью!
Точное, яркое и поэтичное жизнеописание каждого сорта завершалось сухой, деловой информацией о его продажной стоимости, обозначенной в ценах за штуку, десяток и сотню штук. Клубни таких замечательных отборных экземпляров георгин стоили дорого, даже очень дорого, но господин Ничке с этим не посчитался. Те, кто был хорошо с ним знаком и знал Ничке как очень экономного человека, наверно, удивились бы его расточительности. Но все дело в тем, что господин Ничке просто очень любил цветы.
И вот снова наступил прекрасный день. Один из тех, которые называют «кристальными» или «прозрачными, как хрусталь», так как их хочется сравнить с Чем-то безупречно чистым и совершенным. Была как раз пятница – день рождения господина Ничке. Ночью шел дождь. Ничке слышал шум дождя и, проснувшись около часу ночи и потом уже под утро и предполагая, что будет слякоть, решил встать немного позже обычного, и вдруг такая неожиданность! Отдернув занавеску и открыв окно, чтобы убедиться в правильности своих предположений, Ничке увидел свой сад, исполненный непостижимого очарования. В идеально прозрачном воздухе он сиял всеми мыслимыми красками. Ничке стоял у открытого окна и чувствовал, как его охватывает какое-то торжественное и одновременно радостное возбуждение. И длилось это долго-долго. Господин Ничке ни о чем не думал, он был счастлив.
И тут вдруг в глубине его бездеятельного в эти мгновения мозга мелькнуло какое-то смутное и не очень приятное воспоминание о давнем и таком же ясном, как и это, утре тех лет, когда господину Ничке нередко случалось вставать очень рано; но воспоминание это словно его и не касалось, слезно господин Ничке от кого-то узнал, что кто-то из его добрых друзей именно в такое утро пережил трудно объяснимое и непонятное огорчение. Все вокруг – и воздух, и деревья, и земля – было наполнено неумолимым птичьим гомоном. В нем нельзя было различить ни отдельных голосов, ни даже звуков – все птичьи голоса слились в сплошную, столь же неизъяснимо совершенную музыку, сколь совершенны воздух, которым мы дышим, и вода, которую пьем.