Дневник, которого не было
Писатель пришел к Цареградскому, когда тот торопился в аптеку.
— Хотел бы записать ваши воспоминания. Со мной стенографистка, — сказал он.
У Валентина Александровича умирала жена, но он собрал силы и вежливо, как только смог, отказался от беседы. Гости потоптались в пропахшей лекарствами передней и откланялись.
Спустя некоторое время Цареградский обнаружил в голубоватой книжке популярного литературного журнала документальную повесть А. Иванченко «Золото для БАМа», плотный шрифт которой перебивался абзацами: «Листки из тетради Валентина Александровича Цареградского». Позвонил мне.
Из тетради? Что это — дневник? Сгоряча я даже укорил старого геолога:
— Ах, Валентин Александрович, Валентин Александрович! Знал, умеете хранить тайны, но чтоб так… За годы знакомства ни словом, ни полсловом о дневнике.
Вот она, тысячу раз описанная сдержанность истинных северян. Поздравил, хоть и с запозданием: повесть не попадалась на глаза. А в ответ:
— Шутите… Сдержанность! Не было никакого дневника, понимаете, не бы-ло!..
Если чукчи удивлены, они кричат: «Какомэй!» Кажется, я тоже что-то крикнул: документальная повесть есть, а документа нет…
Прочитав листки из «своей тетради», Валентин Александрович слег. Давление по-рекордсменски брало все новые высоты.
Он лежал в постели и смотрел на стол, где в зимних сумерках голубел журнал. Когда уходила племянница Ирина и Цареградский считал себя освобожденным от жестокого кроватного плена, он шел на слабых ногах к столу, раскрывал повесть, и на полях появлялись сердитые карандашные пометки. Возможно, старый геолог давал волю раздражению, обиде, возможно, он придирался к пустякам. Возможно…
У него было не так уж много времени. По крайней мере, не столько, сколько было когда-то у старшекурсника Ленинградского университета Вали Цареградского, бредившего Севером. Высокий, стройно-сутуловатый старик жил больше воспоминаниями. Воспоминания виделись светлым домом, где жизнью правил однажды заведенный порядок. Теперь в нем словно хозяйничали нахрапистые пришельцы, без спросу двигали вещи, что-то, кажется, уже разбили и смеялись в тех комнатах, в которых смеяться было нельзя.
Ночами болело сердце.
Но кто он, Цареградский? Почему о нем повесть? И почему о нем повесть, а он с давлением? Слаб? Нет, Герой Социалистического Труда, лауреат Государственной премии СССР, Цареградский никогда не был слабым. Возраст, это да…
А теперь пора в дорогу. Нужно снова пройти по влажному от морских брызг берегу Охотского моря у поселка Ола, что в Магаданской области. Широкие ступени постамента, приведут к высокому памятному знаку. Ближе, еще. Сейчас многое станет ясно. Читаем: «На этом берегу 4 июля 1928 года высадилась Первая Колымская экспедиция геолкома ВСНХ СССР под руководством Ю. А. Билибина и В. А. Цареградского».
Постоим помолчим. Вспомним здешнее многолюдье летом 1978 года — полувековой юбилей экспедиции; вслушаемся в звонкие речи ораторов…
Экспедиция преодолела сотни километров таежного бездорожья — на оленьих и собачьих упряжках, на лыжах и пешком — и открыла для молодой республики перспективные промышленные россыпи золота, месторождения вольфрама, олова, других полезных ископаемых. Это стало, по сути, вторым открытием раскинувшейся к востоку от Лены земли — почти через два столетия после того, как ее суровую красоту впервые явили миру землепроходцы XVII века.
Цареградский среди почетных гостей-геологов, съехавшихся в Магадан, был единственным, кто в числе первых ступил тогда на пустынный берег. Отойдем в сторону; Валентин Александрович поможет нам, расскажет о том, как это было…
Вначале — утомительный поезд, потом двухнедельная болтанка на прокопченном, не то грузовом, не то пассажирском пароходе. Хорошо об этом в повести:
«4 июля 1928 года японской пароходишко «Дайбоши-мару», развозивший по бухтам Охотского моря рыбаков, высадил членов экспедиции в устье никому из них не ведомой реки. Было время белых ночей, когда солнце ненадолго скрывается за горизонтом лишь в полночь. Сейчас оно казалось застывшим на самой черте горизонта, и лучи его, скользившие по колышущейся водной поверхности, окрашивали море в пурпур. Но берега они почти не достигали, и разбросанные по нему там и сям убогие лачужки серо горбатились, как в тумане».