Лачужки — рыбацкое село Ола. В составе группы, кроме Билибина и Цареградского, — прорабы Бертин и Раковский, геодезист Казанли, врач Переяслов, завхоз Корнеев, человек пятнадцать рабочих. Разместились в школе. Чтобы идти в тайгу, нужны добрые лошади, вьючные олени, нужен толковый проводник. Проводник нашелся скоро — якут Макар Медов, превосходный, как после выяснилось, следопыт, таежник. С транспортом сложнее: раздобыли лишь восемь лошадей. Время не ждало. Поэтому решили разделиться на две группы: одна двинется на север, другая пока останется в Оле. Первую поведет Юрий Александрович Билибин. Предполагалось добраться до Бахапчи (это километров двести тридцать) и по ней, бурной, порожистой, сплавляться на плотах до Колымы, а потом по Колыме до устья Среднекана; там и начать работу.
В августе группа Билибина вышла в путь. Для оставшихся потянулись дни ожидания. Нет, дел хватало, и все же…
Много лет прошло с тех пор. Я снова в московской квартире Цареградского.
— Сначала Медов вернулся, — вспоминает он. — Все вздыхал: боюсь, не пропали бы геологи на порах Бахапчи. А в ноябре — тревожная записка от Бертина с перевалбазы в Эликчане: с первым отрядом, похоже, что-то случилось. Прибежал отощавший вконец пес Демка из отряда Билибина, да и охотники-эвены, бывавшие в долине Среднекана, геологов не видели. Мы заспешили в дорогу…
Звонит телефон, хозяин выходит из комнаты. Я сижу обложенный книгами, журналами, газетными вырезками, письмами. Снова листаю журнал с повестью. На полях пометки. «Недопонимание, незнание геологии» — это к абзацу: «Странная экспедиция. Заместитель начальника Валентин Александрович Цареградский — палеонтолог, то есть специалист по ископаемым жучкам и папоротникам». Остатки ископаемых животных и растений позволяют, между прочим, определить относительный возраст пород: так ли уж странен палеонтолог в отряде? Впрочем, мелочи. Читаю дальше: «Ложь, фальсификация, необузданная фантазия, нахальный вымысел». Конечно, резок Валентин Александрович, надо бы ему на полях литературного произведения выражаться поспокойнее, поинтеллигентнее.
Но это для нас литература, для него — жизнь.
После телефонного разговора Цареградский возвращается мрачный.
— Насилу отбился. Старый колымчанин звонил: «Не было ли у вас, Цареградский, чего с головой, когда вы писали в своем опубликованном дневнике о схватке сивуча с медведем в бухте Нагаева? Не водились там сивучи…»
Ну да бог с ним, с сивучом. Были звонки, письма посерьезнее — от людей, дружбой с которыми дорожил, ценил их мнение. Вот что пришло от писателя-магаданца: «Я не думаю, чтобы Вы были не в курсе публикации… Несомненно, Вас, здравствующего героя повести, ставили в известность и советовались с Вами. Неужели Вы настолько увлеклись созданием вокруг себя ореола, что соглашаетесь на фальшивое «Золото для БАМа»? Если так, то без уважения к вам — Г. Волков».
Оправдывался, глотая таблетки, извинялся непонятно за что. Мало кто верил, что с ним не советовались, что к нему не обращались. К кому же тогда обращаться, если не к нему, единственному?.. Тем более повесть увлекала. Верно, к чему лукавить, она хороша: написана талантливой рукой, уверенной и свободной (от всего?); нет в ней, увы, нередко встречающейся мемуарной тяжеловесности или безликой гладкописи. И главное — все к месту, в струю, так сказать: история БАМа (представляете, идея магистрали была уже в 1857 году!), поиски золота для ее строительства (автор нашел подтверждающие это документы); все это сегодня звучит — магистраль проложена. Замысел тоже благороден: рассказать о героях-первопроходцах. И рецензии на уровне: «Север Джека Лондона овеян жестокой романтикой, мужчины у Хемингуэя любят покрасоваться… У Иванченко все подлинно, честно и без прикрас». Так-то вот…
Но замысел — еще не вымысел.
И снова — на Крайний Северо-Восток, в год 1928-й. С трудим, проваливаясь в непромятый снег, движутся упряжки — шесть нарт. На одной из них за каюра Цареградский: покрикивает с гортанной хрипотцой многоопытного таежника: «Тах — направо, хук — налево, той — остановись!»
Спешили. «Как там ребята? Неужели разнесло их плоты о пороги Бахапчи?» Спустились к реке Оле. По льду собачки пошли резвее. А тут еще юркая кедровка вильнула низко-низко перед носами повеселевших псов, полетела вперед: догоните! Цареградский доволен: снег свистит под полозьями, ветер слезу вышибает. Э-гей-гей! Даже Макар Медов — его уже стужей не удивишь, не испугаешь — повернулся спиной к встречному вихрю. И тут…
Пронзительный визг, нарту бросает в сторону. Цареградский что есть силы надавил на остол-тормоз и похолодел: под ногами бушевала речная вода и в ней барахтались две собаки. Еще одна висела на постромке, влекомая собственной тяжестью туда же. Неточное движение — и все, гибель.