«Макар, — очень тихо сказал Цареградский и почувствовал, как нарта, отзываясь на голос, скользнула вниз, — Макар, придержи, прыгать буду…»
Он сумел собраться, и вмиг оказался на льду. Вдвоем они вытянули захлебывающихся собак, смазали им лапы жиром — иначе пропадут на морозе. Макар проворчал: «Однако, в худых местах держать собачек надо». Потом добавил мягче: «Учись, каюр!»
Валентин учился, прилежно брал строгие уроки у Колымы. Они все учились тогда, набирались опыта, эти молодые люди, которым страна поручила важное дело.
Пришел врач. Беседа наша прерывается. У меня есть время подумать обо всем. И первая мысль грустна и горька: а ведь автор просто-напросто упустил счастливый случай, проморгал свой, скажем так, старательский золотой «фарт». Все же было — и многолетняя дружба с семьей участника экспедиции Раковского, и подлинные документы, и талант есть (веришь, очень веришь дневникам!), а на тебе… Страсть печататься душила? А зачем печататься, если, получив потом долгожданный номер, будешь прислушиваться к нервным сердечным толчкам: жив ли там старик, хоть бы не прочитал… Но эту мысль стала проворно теснить другая. Что он, автор, в сущности совершил? Не присвоил же чужой труд; напротив, своим поделился, фантазией одарил. В конце концов, не оскорбил же он в повести Цареградского; к чему шум да звон на весь крещеный мир?
Среди этих сомнений вспомнилась вдруг первая страница изумительной «Памяти» Владимира Чивилихина, где почти через 140 лет разоблачается ложь бывшего енисейского гражданского губернатора относительно смерти декабриста Мозгалевского. «Зачем эта ложь? Уйти от суда истории?» — спрашивает автор.
Однако не высоко ли я взял: суд истории?
Успокоимся и задумаемся: лет через пятьдесят или менее того с опубликованным «дневником» Цареградского произойдет закономерное — он станет документом. Пожелтевший журнал извлекут из архива, на него будут ссылаться грядущие исследователи северо-восточной окраины Родины, историки; цитаты расплывутся по монографиям, книгам, газетным заметкам. Не остановишь.
«Если вы любите историю и славу Отечества, если вы любите путешествия, нешуточные приключения, мужество — берите Иванченко», — написано в рецензии. Одного хотелось бы: чтобы этот очерк стал маленькой частицей «не» перед словом «берите». Если любите историю, славу и правду Отечества. Потому что любовь к Родине питает правда.
Думаю, жду хозяина квартиры. Взгляд падает на письмо. Автор повести объясняется:
«Уважаемый Валентин Александрович! Слово «документальная» здесь поставлено лишь потому, что Колыма у нас одна и экспедиция Билибина тоже была одна. Во всем остальном это не очерк, а повесть, то есть произведение чисто художественное, в котором своих героев, хотя они носят подлинные имена, автор волен типизировать, создавая образы обобщенные, а не сугубо личностные. Именно поэтому лично Вам я многое приписал, что взято из моего собственного опыта и от других геологов… Так, например, сцену, где Вы у меня наблюдаете на берегу бухты Нагаева бой медведя с морским львом, а затем по ассоциации вспоминаете «медвежий» случай в Якутии, я взял из наблюдений своих, но такое могло случиться и с Вами…
Сознательно приписал я Вам и увлечение Цицероном и Болингброком, а также Маяковским. Мне как писателю понадобилось это для показа широты эрудиции своего положительного героя.
По такому же принципу создан образ Эрнста Бертина и многих других… Голая действительность здесь служит лишь отправной точкой. Все же остальное — плод воображения писателя, правда художественная, а не сугубо документальная, как это сделал Г. Волков в своей книге «Вексель Билибина». Не случайно дальше Магаданской области она не пошла, а мое «Золото для БАМа» обнародовано на всю страну и уже взято журналом «Советская литература», который выходит на 16 языках мира».
Я же говорил: не остановишь. Видите, уже началось…
С небольшим пропуском цитирую письмо дальше:
«И еще одно. Все участники экспедиции Билибина, и Вы в том числе, давно стали персонажами историческими. Поэтому писать о всех вас без определенных художественных обобщений уже нельзя…»
«Исторический персонаж» — Валентин Александрович Цареградский, проводив врача, возвращается в комнату:
— Знаете, я вчера сам за хлебом ходил. И голова почти не кружилась…
Мы радуемся этой победе. Потом радуемся, что получено великодушное разрешение доктора снова сесть за письменный стол — его ждут научный труд по геологии, переписка с Магаданским издательством, где вот-вот выйдет еще одна, дополненная, книга воспоминаний Цареградского. (К слову, если бы были дневники, чего б ему самому их не издать?)