— Что говорить, хозяйка. Давай-ка затопим…
И хозяйка становится веселой; мы смотрим на огонь. Потом собирается вся семья. И похоже, каждый думает: все же хорошо, что топятся в мире печи и на огонь можно смотреть так долго.
У Евдокимыча есть стихи — о сокровенном. Он хотел бы, чтобы тепло созданных им печей не унеслось бесследно сквозными зимними ветрами, а осталось в человеке.
Солдатские колодцы
Последний колодец Чабан строит особенно долго. Медлил, доставал какую-то потертую тетрадь, ворчал на слишком быстрых помощников: что, завтра дня вам не будет? В селе удивлялись: всегда скор был Петр Антонович…
А тут еще Василий, штатный слесарь-пересмешник, отмывая руки соляркой, шепнул несколько слов близким товарищам, и запорхали по Росошанам улыбки: на клад Антоныч напоролся, делиться не хочет. Впрочем, напраслину эту возвели парни не со зла — привыкли веселиться всякую свободную минуту.
Дни шли, Чабан работал. Руки действовали, тело слушалось, а душа болела, как перед прощанием с чем-то очень дорогим. Он и вправду словно бы опять, и теперь уже навсегда, прощался с хлопцами, чьи имена выбиты под красной звездой на белом камне в центре села.
Шестьдесят семь парней не вернулись в Росошаны. Шестьдесят семь колодцев построил за сорок без малого лет фронтовик, колхозный механизатор Петр Чабан. Каждому. Так сам решил и держал свое решение до поры в тайне. Но вот попил воды из последней криницы, не спеша инструмент собрал. Карандашом нацарапал на холоде в тетради: «В память о погибшем земляке дорогом Павле Николаевиче Бурлаке, 1920 года рождения».
Вот и все, хлопцы, думал по дороге в правление. Пока работал, будто с каждым разговаривал. Что мог, сделал. Пусть будет память о вас вечной, как вечна на земле вода.
Положил тетрадь со списком на стол перед молодым парторгом:
— Тут, Володя, все сказано. Если понадоблюсь, ищи в бригаде, — и вышел.
Работал в тот день много, сосредоточенно. Кто-то из молодых не удержался, сострил: если, мол, так дальше пойдет, Чабан один весь наш тракторный парк к весне отремонтирует, нам ничего не оставит. Не обиделся, усмехнулся. Он любил своих ребят-механизаторов, не одну страду провел с ними, видел их в деле и ценил за преданность крестьянскому труду. Ничего лучшего на земле он не знал.
…Речка была так себе. Не речка даже — ручей. Справному пехотинцу в атаке шаг один — и на том берегу. Однако попробуй сделай этот шаг, когда воздух насыщен летящим свинцом и по воде ознобом рябь от осколков. Эх, глоток бы той воды! Да не подберешься: за речкой враг головы поднять не дает.
Пересохшим языком вытолкнул командир слова: «Пропадем, ребята… Кто пойдет?» Пополз один солдат, да не дополз. Второй, хоронясь в кустах, успел только зачерпнуть воды, и рядовой Петр Чабан видел, как вытекает она из простреленного котелка. Третий пошел, тоже убит.
Сумасшедшее прусское солнце, редкое для здешнего августа, упрямо жгло безветренное пространство. Голодному бойцу воевать трудно, томимому многочасовой жаждой еще труднее.
— Разрешите, товарищ старший лейтенант?
— Давай, Петро… Прикрыть огнем Чабана!
Какие глубокие криницы у них в Росошанах, необыкновенна вода в них! Только бы выжить, вернуться домой и пить, пить ту прохладную, почти хрустальную воду; он обязательно научится рыть колодцы — пусть воды будет еще больше, чтобы хватило всем, целому взводу или даже роте. Да чего там — полку, дивизии… Боже, какой дивизии? Соберись, Чабан!
В левой руке два котелка, третий в зубах, в правой — автомат. Скорее, скорее! А назад ползти еще труднее; на спине приходится ползти, отталкиваясь соскальзывающими ногами от земли, и тут шевельнулись прибрежные камыши, и ударила оттуда очередь, рядом вошла в траву. Спасибо ребятам: огнем заставили замолчать того немецкого автоматчика…
Свалился в окоп, смотрит, как пьют хлопцы воду, жмут ему руку: «Качнули бы мы тебя, Петро, да высоко подбрасывать нельзя — подстрелят». Вскоре в атаку поднялись. Пятьсот шагов пробежал от того ручья по полю, гоня врага, Чабан, ранило в руку осколком. Уже после госпиталя нашла его медаль «За отвагу».
Шестьдесят семь колодцев и еще три котелка из августа сорок четвертого…
Он пришел с войны и сразу почувствовал одиночество. Мужали вчерашние подростки, уходили на покой пожилые люди, а одногодки его, товарищи детства, домой так и не вернулись. Не вернулся в Росошаны и Иван Бурлака, двоюродный брат и первый друг. С ним делились последним куском хлеба, запускали змея, строили в сарае деревянный самолет, который так и не успел подняться в небо.