Серые деревья теперь кружились в вихре. Небо, едва видимое в просветы, казалось, наваливалось на сад и быстро темнело.
Сумерки, что ли, наступили? Разве уже пора? Сгущается холод… Однако, ещё рано… Пройдёт туча, и разгуляется день, снова потеплеет земля… Потепл…
Пропали слова…
Старик поднял тяжёлую ледяную руку и медленно провёл по лицу сверху вниз. Этим последним движением он сдвинул с носа обе пары очков: первые упали на землю, вторые запутались в бороде…
Всё, что было в жизни, исчезло из памяти, и сама память перестала существовать…
…А сад цвёл, как прежде. В его ветвях гудели пчёлы. Собирая драгоценный нектар — дар цветов, они переносили пыльцу с дерева на дерево.
Мохнатый шмель покружился над белой бородой, как над большой метёлкой ковыля, и испуганно взвился ввысь. Потом он вернулся к цветущему дереву.
В этот миг завязывались миллионы плодов.
В полдень Василий, взбудораженный, улыбающийся, мчался по улице, и хотелось кричать чтобы все знали о его радости.
Бросив мотоцикл у ворот, вбежал во двор:
— Сын родился!.. Кузьмовна!.. Сын!..
Двери дома были распахнуты, но никто не отзывался. Никто не появился на пороге.
— Кузьмовна!.. Где же вы?.. — всполошённо спрашивал Василий, заглядывая то в одну, то в другую комнату. Всюду его встречала тишина.
Он не нашёл Кузьмовны ни в огороде, ни в погребе. Встревоженный её исчезновением, снова вбежал в дом. Всё в нём было так же, как раньше, и в то же время всё не так. На столе — тарелка остывшего супа, булка хлеба с воткнутым в неё ножом… Кузьмовна собиралась отрезать ломоть к обеду и вдруг, бросив всё, куда-то исчезла. Пусто и уныло в покинутом жилье… Что это? Зеркало на комоде прикрыто чёрным платком. Лежат, поваленные резким движением, семь белых слонов. Только целлулоидный мальчуган в матроске остаётся прежним: улыбаясь, приветствует жизнь поднятой рукой.
Взгляд снова остановился на покрытом зеркале, и сердце похолодело. В семье беда! Смерть… Но ведь он только сейчас из больницы, его поздравили с сыном, передали привет от жены, — значит, беда не там. Мать?.. Может, что-нибудь случилось с нею? Может, позвонили из Луговатки?.. Кузьмовна прибежала бы к нему в питомник… Неужели беда в нижнем саду? Но ведь утром старик был здоровым и бодрым…
Василий бросился к телефону, снял трубку и закричал:
— Девушка, больницу мне! Срочно!
А когда ему ответил незнакомый голос, он сказал:
— Нет, ничего не нужно… Это я зря… — Положил трубку и добавил: — Нельзя волновать Веру…
Может, ещё ничего и не случилось. Может, на реке чья-нибудь собака похватала гусят, и Кузьмовна убежала спасать выводок. А платок… платок могла просто откинуть в сторону, и он случайно упал на зеркало…
Но пушистые, жёлтые, как верба, гусята отдыхали в глубине двора, под охраной гусака и гусыни… Мысль о несчастье становилась неотвратимой.
Выбежав за ворота, Василий остановился у мотоцикла. По улице мчалась в сторону колхозного сада темносиняя «Победа» секретаря райкома партии. Поравнявшись с домом Дорогина, машина остановилась. Штромин молча подошёл к Бабкину и крепко пожал руку, как бы подбадривая: — «Знаю, тяжело тебе, но не падай духом…» И по этому необычно крепкому и долгому, молчаливому рукопожатию, и по глазам Штромина Василий понял, что его семью, действительно, постигло горе.
Издавна люди называют смерть покойным сном и, чтобы не потревожить сна, в минуты прощания разговаривают тихо. Вот и сейчас Штромин заговорил приглушённо:
— Я был в совхозе. Мне туда позвонили… А толком ничего не могли сказать…
— Я тоже ещё ничего не знаю, — чуть слышно вымолвил Василий. — У меня жена — в родильном. За неё боялся. Плохо было с ней…
— Ей никто не говорил о несчастье? И не надо пока…
Вспомнив утренний разговор с Трофимом Тимофеевичем, Василий подумал:
«Меня успокаивал, а сам, конечно, волновался больше всех. Вот и не выдержало сердце… Не надо было мне появляться в нижнем саду…»
— Поедемте, Василий Филимонович, — позвал его Штромин.
Оглушающий, трескучий шум мотоцикла в эту минуту казался неуместным, и Василий поехал с секретарём райкома в его «Победе», которая двигалась почти бесшумно.
В саду толпился народ. С чердака спускали гроб, вытесанный лет двадцать назад из кедрового бревна самим Трофимом Тимофеевичем.
Покойник, перенесённый в большой бригадный дом, лежал на двух сдвинутых столах. У его ног рыдала Кузьмовна.
Высоко над рекой, на вершине сопки, где покоилась Вера Фёдоровна, собирались копать могилу.