– О, – удивилась Джульет, растерявшись еще больше. – Правда?
– Кто-то по имени Фин. Я видел, как она писала.
– Когда?
Он встал.
– Мне пора идти. Кстати, сегодня я поздно вернусь и…
Джульет взяла его за локоть:
– Слушай. Не начинай все снова. Это твое «формирование команды», о’кей? Я хочу…
– Нет. Тссс, секунду. Вот. Слушай.
– Сегодня в центре Лондона будет продаваться эскиз, – сообщил Джон Хамфрис с самой лучшей, добродушной, ироничной интонацией. – Эскиз размером не больше ноутбука будет выставлен в полдень на аукционе. Ожидается, что он будет стоить четверть миллиона фунтов. Да, вы не ослышались, эскиз.
– Вот заладил – эскиз да эскиз, – пробормотал Мэтт, и Джульет нервно приложила палец к губам. Она неподвижно стояла, держась рукой за горло, и удивлялась, почему при любых разговорах об этом у нее возникало ощущение, будто она стремительно несется с крутой горы. Как-то глупо.
– Это, впрочем, не рядовой эскиз; он был сделан для картины, которая когда-то была, пожалуй, самой знаменитой в мире. Сейчас ко мне подошел Генри Кудлип из аукционного дома «Дауниc», кто проведет аукцион.
– Который проведет аукцион, – машинально пробормотала Джульет.
– Это твой босс? Шикарный парень? – спросил Мэтт, мгновенно заинтересовавшись. Он повернул Санди на его стульчике и поцеловал. – Эй, малыш. – Он взъерошил его пышные, золотые волосы. В это время из приемника гремел сквозь потрескивание статических помех зычный голос Генри Кудлипа, словно у радиоволн не хватало сил его сдерживать.
– Сок! – Санди заплакал. – Сок, мама, сок, сок!
– Никто не знает, почему художник сжег «Сад утрат и надежд». Он был не в себе, вот и все. Он был болен. Странный парень.
– Но почему картина была так популярна?
– Джон, я не могу вам сказать.
– Эксперты, – фыркнул Мэтт. – Упаси нас бог от таких экспертов.
Джульет улыбнулась. Она стояла, скрестив руки на груди, возле радио.
– …несомненно оказалась созвучной настроениям британской публики, когда была написана… Ее называли самой трогательной в мире картиной, и это было ее уникальным торговым предложением. Взрослые мужчины стояли перед ней и рыдали. Дети художника, запечатленные в момент невинного созерцания в его саду, словно волшебные эльфы… как вы, вероятно, знаете, они оба…
– Мам, а что случится, если вставить шарик в попку? – заорала Айла, стоя рядом с ней.
– Это замечательно, милая, – шшш, минутку…
– …умерли через несколько лет, – говорил Генри Кудлип. – Это действительно медитация на тему детства…
– Кто умер? – тут же спросила Айла. – Заткнись, Санди!
– Никто. Это было давным-давно, и ты их не знаешь. Не беспокойся, – машинально пробормотала Джульетт и наклонилась к Санди, который лежал на полу, кричал «СОК» и колотил по полу пластиковой чашкой IKEA.
– Почему они умерли?
– Какой ужас. И я полагаю, что все захотят узнать…
– Потому что их тела стали старыми, а вообще, они жили долго и счастливо. Ешь быстрее, милая…
– …остались ли от оригинала другие эскизы или изображения?
– Увы, нет! – Генри Кудлип сообщил об этом почти с удовольствием. – У нас больше ничего нет, вот почему так важен этот эскиз.
– Сейчас к нам присоединился Сэм Хэмилтон, с прошлой недели новый директор оксфордского Музея Фентиман, где находится наиболее значительная коллекция викторианского и эдвардианского искусства. Сэм Хэмилтон, благодарю вас…
– О, не может быть, – прошипела Джульет. – Господи. Господи! Проклятье! Сэм Хэмилтон? Классический самодовольный павлин! Черт побери! – Ее пальцы дотронулись до горячего чайника: она выругалась, сунула их в рот и поморщилась, но не отошла от радио.
– Значит, Фентиман намерен делать сегодня ставки?
– Привет, Джон, спасибо, что пригласил меня. Нет – боюсь, что этот эскиз немного выходит за рамки наших финансовых возможностей. Это…
– Почему ты не любишь этого человека?
– Я училась с ним в университете, – ответила Джульет, забыв про самоцензуру. – Он из Канады. Господи, тот еще тип. Карьерист и всезнайка. Носил всегда только две футболки – одна с Джастин Фришманн, другая с рок-группой Pulp и носки с сандалиями «Биркеншток». И он бросил мою подругу.
– Ма, я ничего не поняла из твоих слов.
– Ничего, не важно. Просто он всегда был высокомерным и одевался как… впрочем, ладно! Нехорошо быть злопамятной, правда? Я уверена, что теперь он абсолютно приятный…