Я употребил, господа, слишком, может быть, убийственное сравнение, назвав Колин инструмент стволом гаубицы. Но заметьте, что жерло Колиного орудия изрыгало не смерть, несло не зло, не огонь, а безопасные для окружающих отходы нормального организма.
Струя у Коли обыкновенно выбрасывалась горячая, нетерпеливая, упруго-напористая, крупного сечения.
Так вот, господа, когда запустил мой Коля правую руку в прорезь ширинки и, уже поднеся на изготовку к бедру левую руку, стал искать свой прибор, он нашарил в нужном месте подбрюшья только пустоту, только воздух. Еще не понимая, что случилось, он принялся обшаривать весь лобок, чуть присел, судорожно заметался рукой по внутренним сторонам ляжек, спустился к коленям, пошел ниже, где у него обычно было всегда слегка натерто от постоянного соприкосновения, — нигде его не было. Коля похолодел. То-то с полчаса назад, не придав этому значения, ощутил внизу живота как бы мгновенное избавление от привычной отяжеленности, и он даже непроизвольно изменил наклон корпуса (несколько откинулся назад), чтобы удержать его в прежнем положении при потере переднего противовеса.
Коля не знал, что думать, что делать. Он растопырил пальцы, чтобы, так сказать, увеличить площадь вероятного захвата, что, конечно, было жестом отчаянья, потому что сама попытка сделать мельче или крупнее ячейки заброшенной сети была смешной, когда речь шла о поимке царь-рыбы. Увы, промахнуться тут было невозможно.
В страшной догадке он быстро приспустил брюки и глянул вниз. Сдавленный стон заметался по кабинке и затих где-то под потолком: нигде ничего не было, даже волосы исчезли с лобка, промежность была пуста, являя собой совершенно гладкое место, как у пластмассового голыша.
По стеклу туалета забарабанили капли дождя.
Коля так и стоял с приспущенными брюками и тупо смотрел. Ни меточки прежнего пребывания. Ни шовчика. Ни опрелости. Ни зазубринки. Необъяснимым образом он покинул свое насиженное природное место, покинул без боли, без видимых разумных причин…
…а в этот час на облитой дождем Тверской улице со стороны Пушкинской площади в направлении к Маяковке прохожие заметили (его нельзя было не заметить!) господина средних лет какой-то скользкой сомнительной наружности, очень плотного телосложения, с непокрытым, бритым наголо черепом и с налетом непонятной маеты во взоре.
Его литая фигура была почти лишена шеи, и голова сразу переходила в туловище почти по ширине плеч и в месте «стыка» была перехвачена шейным платком цвета спитого бергамотового чая в лиловую крапинку.
Но, конечно, главным, на что все прихожие обратили внимание, была голова, которая отливала гладкой, почти полированной оголенностью (при внимательном взгляде можно было понять, что череп не был начисто обрит по нынешней моде, что он был лишен волос первозданно, здесь они вообще никогда не росли). Эта голова была голая и блестящая, как кроватный набалдашник. При еще более внимательном взгляде на темени черепа господина можно было различить телесного цвета нашлепку бактерицидного лейкопластыря, маскировавшего какую-то легкую вздутость.
Шел этот господин, ни на кого не глядя, и вообще в его взоре многие отметили странное выражение какой-то устремленной бесцельности, бессодержательной озабоченности. Да, у него был какой-то пристально-отсутствующий взгляд. И еще: в первое мгновение он всем кого-то неуловимо напоминал, но это впечатление как-то не закреплялось и быстро забывалось, не заканчиваясь ничем.
Одет этот любопытный субъект был в узнаваемо броской и одновременно строгой манере бизнесменов крупного ранга. Полы непременно темного широкоплечего и длиннополого плаща при широком шаге отлетали и плескались, обнажая глухую темно-лиловую подкладку.
Походку он имел решительную, как бы немного не разбирающую дороги. У него был шаг человека, чаще возимого на автомобиле, а пешком передвигающегося от случая к случаю и на короткие потенциально пристреленные дистанции.
Таким чуть петляющим шагом он спустился в подземный переход возле ресторана «София», вышел наверх и двинулся было к Дому Хонжон-коза, но вдруг свернул в сторону общественного туалета справа.
На полминуты замедлил шаг возле нищего, сидевшего на корточках на грязной земле и с головой накрытого огромным черным зонтом с сильно провисавшей между спиц материей, где кое-где катались мелкие серые лужицы. Прохожий нагнулся, вставил стоймя сотню в банку из-под «Туборга» и свернул в общественный туалет. Какая-то худая грязная рука под-под зонта, жеманясь, повертелась возле солидной купюры и в мгновение ока двумя пальцами извлекла ее из банки.
Глава II
На мне б с ума сошла анатомия: Сплошной уд — и ничего более.
Несколько перефразированный Маяковский
1
Еще когда он шел по Тверской от Пушкинской площади, многие заметили, что его сопровождали по меньшей мере трое телохранителей, а по проезжей части вслед за ними медленно двигался огромный черный лимузин «линкольн» с затененными стеклами.
Когда босс свернул в сторону общественного туалета, его опередил телохранитель, двое других заняли места по правилам своей службы.
Тот, что зашел впереди шефа, быстро осмотрел свободную кабину, а сам пристроился перед писсуаром, имитируя подобающие в такой позиции действия и профессиональным слухом ловя звуки посторонние, подозрительные, металлические. Но все было штатное. Вот шумно обрушился водопадный захлеб смыва в одной из угловых кабинок. Кафельные стены и высокий потолок чисто резонировали: различались чье-то затрудненное дыхание, шуршанье бумаги, всхлипы облегчения… Потом чутким ухом телохранитель из нужной кабинки засек хорошо ему знакомый выхлест тугой мощной струи: хозяин облегчался.
Лимузин уже стоял возле Дома Хонжонкова, успев развернуться за Белорусским вокзалом.
— Сколько осталось до презентации? — спросил босс у человека, сидевшего рядом с шофером. Это был Лапиков, отвечавший в фирме за связи с общественностью и вообще за все связи шефа.
— Сорок минут, — ответил Лапиков.
— Включи свет, я еще пробегу текст речи, — сказал босс. Он прошел в салон лимузина, в тот отсек, который назывался кабинетом. Были в этом лимузине еще ванная, бар и биотуалет. Босс перечитал свою речь на предстоящей презентации театрального проекта и остался очень доволен.
— Ты помнишь, Лапиков, мой провал в прошлый раз? Не вороти морду, Юджин сделал меня личностью. Согласен? Ну не дано тебе писать речи. Баб для меня снимать — вот это дано! — Он захохотал, обнажив крупные и белые как мел зубы.
Лапиков хотел было что-то сказать, но босс его остановил.
— Ладно, ладно, ты мне вот что лучше скажи. Почему застопорилось дело у Афродиты?
Афродитой была депутат Госдумы Екатерина Афродина по прозвищу Афродита.
— Она отказывается его лоббировать, шеф.
— Но она по-прежнему член комитета по промышленности и инвестициям?
— Да, шеф.
— Что ты все «шеф», «шеф». — Он злился. — Я ничего не понимаю. Мы же с ней договорились.
— Да, но она говорит, что к ним якобы должна нагрянуть аудиторская проверка и… копают, в общем. Она боится обвинений в коррупции.
— Нас никто не услышит?
— Спецсвязь, босс. Исключено. Блокировка, пеленгация, рассеивание.
— Хорошо, Лапиков, но что же делать?
Речь шла о проекте под условным названием «Звездная пыль» — о закладке в Поволжье цементного завода, который, правда, не будет построен никогда, но на его строительство, по замыслу коммерческого директора, должны будут из бюджета отпускаться деньги в течение восьми лет. Идея проекта тянула на 12 миллиардов рублей. В долю должен был войти губернатор, представитель президента, нужные люди в Госдуме и Белом доме. Не удалось купить только одного местного чайника из общества охраны природы, ему, дураку, не объяснишь, что вред окружающей среде от строительства завода будет только на бумаге, потому что и сам завод-то бумажный, фиктивный, дальше не очень глубокого котлована под очистные сооружения дело за восемь лет не зайдет. Для фирмы босса и всей компании причастных лиц главным было пробить на этот объект финансирование. Чтобы в бюджете появилась отдельная строка. И все.