— Так что же нам делать, Лапиков? — повторил Уд. — Мы не можем это упустить, слишком многое на это завязано, понял?
— Ежу понятно, шеф.
— Или я ее в прошлый раз не очень… а, Лапиков? — глаза босса подернулись сальной пленкой.
— Да что вы, босс, — поспешил успокоить его Лапиков. — Лучше не бывает. Она даже одной подруге — это радиоперехват, босс, — сказала, что у вас эта штука вроде как со смещенным центром тяжести, мол, пули такие бывают, и что, мол, пробирает до самых, мол, потаенных уголков, босс…
— Так какого черта?! Почему она артачится?!
Лапиков посмотрел шефу в глаза.
— Наверное, хочет повторить, шеф. И тогда согласится.
Уд в свою очередь посмотрел в глаза ответственному по связям.
— Повторить? — он покачал головой. — Ну, бля-я-ди, ну, бля-я-ди… Как работать, Лапиков? А?
Помолчал, подумал.
— Ладно, устрой свидание на завтрашний вечер. Мы не можем тут проколоться.
— Понимаю, шеф, — сказал Лапиков и уже не таким служебным, более интимным голосом добавил: — И как вас на всех хватает, Уд Николаевич? Это ж какая нагрузка!..
— Хорошо вам, импотентам. — Босс неопределенно улыбнулся и отпустил слугу от себя.
2
Афродита — это назавтра. А сегодня была презентация театрального проекта, который наряду с другими меценатами спонсировала его фирма «Кичхоков корпорейшн. Алкогольный и цементный бизнес». Некоторое время назад, когда эта затея только обговаривалась с главными режиссерами нескольких московских театров и начальством ВТО, все уже собирались в Доме актера, и подхалимы вытащили Уда «сказать несколько слов». Тогда в его штате еще не было спичрайтера Юджина Манкина, «речугу накалякал» ему этот самый Лапиков, и все получилось бездарно. Денежный мешок никому не понравился, перед ним даже не очень пытались заискивать и мельтешить, хотя он отвалил на проект несколько миллионов. Тогда, до Юджина, Уд в самом деле не мог связать двух слов. Он даже придумал себе — ум-то у него всегда был! — коммерческий псевдоним КИЧХОКОВ, чтобы как бы на свою нерусскость списать дефекты речи, непреодолимое в ту пору неумение чучмека строить фразы. У него будто случался запор в уме: пока силился разродиться двумя-тремя простенькими русскими фразами, пыжился, вращал глазами, вспотевал, помогал языку руками. С такими муками ничего и нельзя было произвести на свет, кроме неуклюжих тяжеловесных банальностей. Ведь виртуозные афоризмы выпархивают из ума, как бабочки. Или выстреливаются, как стрижи.
Теперь, благодарение Юджину Манкину, он не ударит в грязь лицом перед капризной безжалостной аудиторией артистической богемы. И он ее сегодня покорит. Он сегодня будет говорить легко, остроумно, без бумажки. И о секрете будут знать в том зале только двое — распорядитель мероприятия главный режиссер модного театра и киномеханик. Дома актера. Дело в том, что Юджин, когда Уд нанял его в спичрайтеры, придумал потрясающую вещь: они вместе за полторы недели освоили технику сурдоперевода, и с тех пор Юджин прятался где-нибудь в условном месте, а босс, глядя на жесты и мимику Юджина, озвучивал его мысли как свои.
— В этом-то вся идея, босс! — заводил его Манкин. — Восемнадцать академических часов учебы, а столько решается проблем! Видели по российскому телевидению — диктор говорит, а маленькая фигурка в уголке руками и губами сучит? Вот так и мы будем, только наоборот.
— Да это… Юджин… ну я не знаю… как в анекдоте будет… — мямлил косноязычный босс.
— Ну и что? Да вся жизнь, босс, это анекдот. — Юджин замер, ему пришла в голову находка. — Да, шеф, вся жизнь — это анекдот. Большой анекдот от Бога.
Вот этими фразами спичрайтер всегда подкупал босса. Юджин обещал и его обучить умению поддерживать любой разговор, а главное, овладеть искусством говорить ни о чем, без всякой темы, цели и видимого смысла.
— Запомните, босс, — наставлял Юджин восхищенного ученика, — бессодержательность — это самый сложный раздел риторики, и она дается только незаурядным людям.
Когда речь зашла об овладении сурдоязыком, Юджин вдолбил боссу, что он, босс, не попугай, это будут его собственные — бессовы — мысли. Каким образом? Да, это ваши мысли, босс, говорил Юджин, но они у вас там толпятся в нестройном множестве, в то время как ваш речевой аппарат еще несовершенен и не обладает соответствующей пропускной способностью, мысли застревают, и образуется, босс, пробка. Тромб. Понимаете?
Еще он сказал, что интонация, с которой произносится текст, важнее самого текста.
— Скажите с пафосом — дословно — то, что с иронией говорил Печорин, и вы получите то, что вполне мог сказать Грушницкий. Да, босс, одно и то же, но с другой интонацией.
Уд застыл, переваривая услышанное, а Юджин оглядел Уда и бросил ему, как дефективному: «Вы Дермонтова-то читали?»
«Надо же, наградил Бог человека таким талантом», — мелькнуло у Уда, но додумать эту собственную мысль ему Юджин тогда не дал.
— Я буду считывать вашу мысль прямо с вашего мозга, возвращая ее в виде знакомого вам сурдотекста. Вы его видите — я ведь спрятался, но не от вас, а от всех — и воспроизводите вслух, с трибуны, если мы где-то в клубе, или в эфир, если мы на телевидении. Усвоили? — Он перевел дух. — Я, босс, действую только как переводчик. Переводчик со скрытого языка ваших мыслей на открытый для всех язык вашей публичной речи.
3
Мужчины, они — желудки,
Мы же их еда.
Проголодаются — едят.
Объевшись же — рыгают.
У. Шекспир. Отелло
Когда банкетный зал Дома актера уже кипел блестящей тусовкой, где знаменитости, громкие имена, а также неизвестно кто, но с узнаваемыми лицами роились в прихожей, у зеркал, в интеллигентном отдалении от ломившихся столов и настраивавшего свои инструменты оркестра, где — страшно сказать — кишащую обезличенную толпу составляли прославленные индивидуумы, уникумы нашей художественной и интеллектуальной элиты, — когда все гудело, смеялось, пожимало обнаженными плечами, шелестело, обмахивалось воззванием ВТО к бизнесменам и меценатам России, всплескивало руками, лоснилось черными фраками и т. д., и т. п., — в эти минуты Юджин Манкин открывал под потолком окошко люка кинобудки и усаживался поудобнее и под таким углом, чтобы быть видимым только одному человеку с места почетных гостей.
Главный распорядитель вечера, он же главный режиссер одного модного театра, сделал жест, чтобы все утихомирились, и произнес маленький спич о «бизнесменах нового типа, продолжающих лучшие традиции Мамонтова, Морозова, Щукина, Третьякова» и т. д. Слушали не очень, рассматривая яства и предвкушая большой длинный ужин. Распорядитель напомнил присутствующим, что господин Кичхоков взялся спонсировать постановку в московских театрах всех пьес Ибсена в течение года, который ООН провозглашает как год великого норвежского драматурга. Жидковато похлопали, после чего учредитель предоставил слово Уду. Многие запомнили его бесцветное выступление в прошлом, поэтому Юджин, набрасывая речь, настаивал, чтобы босс выучил первую фразу наизусть и произнес бы ее, не глядя в условленное место кинобудки, а обводя взглядом всех присутствующих, особенно актрис. Первую фразу Уд произнес так, как учил Юджин.
— Дамы и господа, — сказал он. — Я знаю, что в России не любят богатых людей.
Внимание было завоевано. Потом Уд, надев дымчатые очки, озвучил изобретательные пассажи своего спичрайтера насчет того, что деньги для подлинного бизнесмена не являются самоцелью, но, будучи вложенными в духовное и художественное достояние нации, становятся самодостаточной ценностью. Уд не упомнил всего, что он говорил, но он держал в уме, что вся его речь как бы сопровождалась легким шелестом поощрительных и удивленных хлопков. Шелестели, конечно, женщины.