— Помню, Илья Мокеевич.
— Я ведь вас тогда вытаскивал.
— Вы…
И опять зашагал Панкратов, продолжая как бы про себя:
— Нефть идет половодьем, Камой. Да-да, рекой. И никто не поспевает принимать ее. Александр Муртазович, память ему вечная, как сейчас помню, однажды протянул мне образец породы, только что вынутой из скважины, и сказал: «Каково!» Я показал работникам обкома. Смотрели — ничего примечательного не было в осколке песчаника. А для меня этот темный шершавый камень тогда был очень ценным подарком. Как сейчас помню, завернул я его бережно в бумагу, и сразу проступили пятна — маслянистые ржавые пятна, а по душе были. Значит, вон куда пробираются нефтяные пласты! А теперь нефть идет половодьем, Камой. Да-да, рекой. И никто не поспевает за ней.
— Товарищ Панкратов, лирические отступления — дело приятное, но о поэзии позаботятся другие люди; для них она — мать родная, а для нас — нефть! — перебивает Ибрагимов.
Панкратов, широко расставив ноги, останавливается у карты. Лицо его, широкое, с глубоко сидящими хмурыми глазами, улыбчиво: от природы такое.
— А для нас нефть… — Он смотрит в окно; через форточку доносится скрежет бетономешалки, под самым окном, мешает говорить. — Что же не уберете? — И опять тот же нахмуренный взгляд. — От головного участка до Камы вырыты траншеи и сварены трубы. Задерживает Кама. Надо там прорыть по дну траншеи. Пока водолазов не хватает, с волжского участка перебрасываем. В общем — точка. И зимой будем работать, а через Каму нить проложим.
— Теплые слова начальника, — пожимает плечами Ибрагимов. — Между прочим, у него всегда так. Натура такая. Когда к стенке прижмут, он и пошел философствовать. То ему песчаник в руки дали — и нефть его всколыхнула, то начнет распевать, с какими трудностями наши первоискатели нефть в Бавлах нашли, — и пошел, пошел, как по маслу… слушай, и все. Красиво говорит, с улыбкой, заражает, черт, и отведет от главного вот что. Рассказывали мне из обкома товарищи, бригада приезжала. Так он их от вышки к вышке водил: вот, мол, это первая, так сказать, «открывательница», а вот на этом участке однажды зимой буровики от волков отбивались. А вот на этом месте, где город растет, мол, холмистая равнина была, горсточка деревенских изб да две вышки разведочной партии, пришедшей сюда в пятьдесят втором году.
Панкратов весело похлопал по плечу Ибрагимова:
— Ну ладно, дорогой, у каждого есть своя слабость. Пора мне заняться только буровиками; я все же до мозга костей буровик — кому-кому, а Ибрагимову это надо знать! Брошу я скоро ваше управление с этими траншеями. Займусь нефтью.
— Садыя Абдурахмановна, — Ибрагимов показал пальцем, — всегда он такой!
Панкратов подошел к вешалке, накинул плащ:
— Садыя Абдурахмановна, на отчетно-выборном партийном собрании вы меня можете крыть как полагается, по совести, но вот парторг, как хотите, нужен крепкий, из нашей братвы, нефтяников. Иначе как же? Ну, я поехал.
Когда Панкратов вышел, Ибрагимов улыбнулся:
— Прямо историк, язык подвешен чертовски. Никому другому, а ему писать историю рождения нашего города нефти.
Члены бюро — буровики, каменщики, начальники строительств — прощались, пожимали друг другу руки. Рука Садыи — маленькая, жесткая. Каждому хотелось ощутить ее твердость.
— Ну, Фанис Григорьевич, вы действуйте. Меня беспокоит Лебедев, и заменить нельзя. Вообще страшное дело — замена, сколько их там было. Если на некоторых нажимать — они гору свернут. Но прежде надо понять такого человека.
— И глубокий колодезь все же имеет дно, — ехидно кивает Ибрагимов.
Садыя хитро улыбнулась:
— Ладно уж, Фанис Григорьевич.
Неожиданно резкий, тревожный звонок. Телефон.
— Что? — Садыя сжимает трубку. — Хлынула нефть? Девонская скважина? Это хорошо. Это хорошо, — повторяет Садыя, обращаясь к Ибрагимову. — На сорок второй нефть ударила фонтаном. Я на буровую. — И уже в дверях, накидывая плащ: — Фанис Григорьевич, если мальчики будут звонить — пусть не ждут. Вот тетя Даша уехала в гости, на душе одно беспокойство. И не поедят, как люди. Ух, эти мальчишки.