Зарычал, встал, взял вылетевший из руки топор.
— Во имя Фомрира!
И снова попер на восьмирунного.
Не знаю, зачем ему топор. Полузубый отлично управлялся одним щитом, умело принимая удары то на умбон, то на железную оковку. Выщербины на моем топоре становились все глубже. Вскоре лезвие больше походило на зубья пилы. С какой же силой врезал кто-то по щиту Полузубого, чтобы у того появилась такая рана?
Но я напросился на бой не ради веселья и не ради тренировки. Я ждал свой дар!
Удар, уклонение, удар. Отдача от щита прошла по всей руке, едва не отсушивая мышцы. Подскочил Живодер и тоже вступил в бой. Подсечка! Не прошло, лишь ногу отбил. И когда стало не хватать воздуха, я вдруг ухватил! Нащупал! Ульверы. Я снова их слышал. Хотел остановиться, чтобы почувствовать их лучше, но боялся, что это ощущение пропадет. И потому продолжил биться почти вслепую.
Ульверы… Херлиф, Кот, Тулле. Теперь три сердца бились в разных местах, отдельно от других. Одно вроде бы не так уж и далеко, наверное, Сторборг. А два — намного дальше. И кто из них Тулле?
В правом глазу будто вспыхнула молния, и я свалился, как подкошенный. Провел рукой по лицу, глянул: всё в крови. Крепко же Полузубый меня приложил!
— Можно и мне?
Я повернул голову так, чтобы увидеть говорившего хотя бы левым глазом. То был жрец! Этот ударенный солнцем миролюб. Ради чего вышел он? Соскучился по сражениям?
Полузубый кивнул. Жрец попросил у Живодера меч, тот, обхватив себя за ребра одной рукой, согласился.
Гачай перекинул меч из одной руки в другую, затем обратно, крутанул его запястьем и мелкими шажками пошел на Полузубого. Не побежал, не прыгнул, а прям засеменил, едва отрывая ступни от земли. И вдруг обрушился на бритта десятком быстрых ударов. Меч замелькал в его руках, точно крылья бабочки. Полузубый принимал удары на щит, и вроде бы это было несложно: жрец не замахивался и не вкладывал особой силы, но я видел, как бритт с каждым толчком отъезжал по грязи назад.
На мгновение жрец замер, странно держа меч: лезвием на уровне глаз, отведя локоть в сторону. И снова посыпался град сечений. Он именно рассекал, а не рубил. Я даже слышал легкое гудение железа и свист воздуха. Полузубый не мог даже замахнуться топором, лишь прикрывал себя щитом.
Вдруг жрец отступил.
— Благодарю за бой, — сказал он на бриттском. Вернул меч Живодеру и ушел. Наверное, у него был такой же дар, как у Альрика: быстрота и ловкость.
Я глянул на Эйлид. Малаха аж раскраснелась под синей краской, провожая взглядом жреца. И зачем он вообще вышел? Покрасоваться захотел? Показать, какой он могучий и непобедимый?
— А, может, и выживет он. У малахов, — как бы про себя заметил Полузубый.
— Еще бой, — сказал я, вот только голос в конце сорвался в писк.
— Куда тебе? Ряху сначала залечи.
А ведь я и забыл про разбитое лицо из-за жреца. Встал, чуть покачиваясь, побрел к колодцу и смыл кровь. Ссадина через всю щеку и лоб — завтра лицо будет, как опара, вздутое.
Эйлид! Раскидала волосы по плечам, рубашку оправила, чтобы грудь сильней обтянуть, меховую накидку расстегнула и пошла к дому жреца. Думала, что бой разгорячил холодную кровь Гачая? Что он не устоит перед ее красой и пылкостью? Аж зубы заскрипели.
— Эйлид! Стой!
И вот как с ней говорить, если я знаю с десяток малахских слов, и она столько же бриттских?
— Ты ему не понравишься, — выпалил я, догнав малаху. — Ты вон какая! А ему по нраву маленькие и тихие, как мыши! У тебя и волосы светлые, а не темные, и сильная ты слишком.
Под пристальным взглядом ее серых глаз у меня аж в сердце захолонуло. Она впервые смотрела на меня так строго, без усмешки и снисходительности.
— Мада́н, — бросила Эйлид, пихнула меня в плечо и ушла.
Это слово я знал. Болван значит. Ну и пусть болван! Пусть бегает за жрецом, пока не надоест. Может, его все же пристукнут родственнички Эйлид? Хоть Гачай был хорошим воином и толковым парнем, но сейчас я желал ему сдохнуть. И лучше под пытками. Под малахскими пытками. Чтоб ему бороду по волоску повыдергали, чтоб ему кожу камнями до крови истерли, а в раны напустили червей. Чтоб его там мерином сделали. Чтоб…
Я глаз не сводил с двери жреца.
Сейчас он ее прогонит. Ему же крючки надо выводить, поклоны своему богу отбить.
А она все не выходила и не выходила. Уже и кровь запеклась и стянула кожу, в животе заурчало от голода, грязь на одежде высохла в ломкую корку. Хозяйки резкими окриками загоняли кур и гусей в сараи, солнце зашло за деревья, окрасив часть небосвода в красный. А малаха так и не показалась из дома жреца.