Они выстроились перед длинным рядом клеток и смотрели, как кровожадные рыжие звери мечутся за решёткой в ожидании единственного удовольствия, выпадающего им за сутки. Чем голоднее зверь, тем интереснее. Но почему это зрелище привлекало их – потому ли, что они завидовали такому аппетиту или проявляли более гуманные чувства и радовались, глядя, как быстро звери утоляют голод, – молодой Джолион не знал. До его слуха доносились обрывки разговоров: «Какой страшный тигр!» – «Ну что за прелесть! Посмотри, какой у него ротик». – «Да, славный зверь! Мама, не подходи так близко!»
И время от времени то один, то другой оглядывался по сторонам и похлопывал себя легонько по карманам, словно опасаясь, – как бы молодой Джолион или кто-нибудь ещё не покусился на их содержимое, предварительно напустив на себя безразличный вид.
Какой-то толстяк в белом жилете процедил сквозь зубы:
– Жадность – и больше ничего, не голодные же они в самом деле: сидят без движения.
В это время тигр схватил кусок кровавой печёнки, и толстяк рассмеялся. Его жена в нарядном парижском туалете и с пенсне с золотой оправой возмутилась:
– Что тут смешного, Гарри! Ужасное зрелище!
Молодой Джолион нахмурился.
Обстоятельства его жизни – правда, теперь он смотрел на них уже с большим хладнокровием – сплошь и рядом вызывали у него вспышки презрения к окружающим; и свой сарказм молодой Джолион чаще всего изливал на представителей одного с ним класса – класса, который держит собственные выезды.
Засадить льва или тигра в клетку – самое настоящее варварство. Однако ни один цивилизованный человек не признает этого.
Отцу, например, вряд ли когда приходило в голову, что держать диких зверей за решёткой – варварство; он принадлежал к старой школе, считавшей, что павианы и пантеры, посаженные в клетку, являют собой весьма возвышенное и поучительное зрелище, вдобавок животные эти могут умереть от тоски и горя и заставить общество позаботиться о покупке новых зверей. В глазах отца, как и в глазах всех Форсайтов, удовольствие, которое они испытывали, глядя на прекрасных животных, сидевших в заточении, перевешивало все неудобства этого заточения для самих животных, коим бог столь неосмотрительно повелел жить на свободе. Им же самим лучше – клетка оберегает от бесчисленных опасностей, что подстерегают их на воле, даёт возможность спокойно существовать в надёжном, отгороженном от остального мира уголке! Да и вообще сомнительно, чтобы у диких зверей было какое-нибудь другое назначение, кроме как сидеть за решёткой!
Но так как беспристрастие было не чуждо молодому Джолиону, то он пришёл к выводу, что называть варварством то, что есть лишь отсутствие воображения, – несправедливо: ведь никому из них не приходилось очутиться на месте зверя, посаженного в клетку, и напрасно было бы ждать, что эти люди поймут ощущения животного, лишённого свободы.
Они вышли из сада – Джолли и Холли в состоянии блаженного исступления, – и только тогда старому Джолиону представился случай поговорить с сыном о том, что лежало у него на сердце.
– Просто теряюсь, – сказал он, – если так будет продолжаться, я не знаю, чем она кончит. Просил её позвать доктора – не желает. Ничего в ней нет моего. Вся в бабушку. Упряма как мул! Уж если заартачится, так кончено дело!
Молодой Джолион улыбнулся; глаза его скользнули по подбородку отца. «Оба хороши!» – подумал он, но промолчал.
– А тут ещё этот Босини, – продолжал старый Джолион. – Меня так и подбивает всыпать этому молодчику как следует, но я не могу, а вот почему бы тебе не попробовать? – добавил он с сомнением в голосе.
– Что же он, собственно, сделал? По-моему, пусть лучше расходятся, если не могут поладить.
Старый Джолион взглянул на него. Затронув вопрос, касающийся взаимоотношений между полами, он сразу же почувствовал недоверие к сыну. Джо, наверное, придерживается на этот счёт весьма сомнительных взглядов.
– Не знаю, как ты на это смотришь, – сказал он. – Мне кажется, ты становишься на его сторону. Что ж, это не удивительно, но я считаю, что Босини ведёт себя безобразно, и если он попадётся мне когда-нибудь, я ему так и скажу.
Старый Джолион замолчал.
Невозможно обсуждать с сыном всю недопустимость поведения Босини. Разве сам он не совершил такого же (даже худшего) поступка пятнадцать лет назад? И последствиям этого безумия не видно конца!
Молодой Джолион тоже молчал; он сразу же понял мысли отца, так как, будучи свергнутым с тех высот, откуда все кажется слишком простым и очевидным, он поневоле приобрёл проницательность и чуткость.
Его взгляды на вопросы пола, сложившиеся пятнадцать лет назад, в корне расходились со взглядами отца. Этой пропасти не перешагнёшь.
Он сказал холодно:
– Босини, верно, увлёкся другой?
Старый Джолион недоверчиво посмотрел на него.
– Не знаю, – сказал он, – говорят.
– Должно быть, так оно и есть, – неожиданно ответил сын. – Вам, вероятно, сказали, кто она?
– Да, – проговорил старый Джолион. – Жена Сомса.
Молодой Джолион не свистнул от изумления. Жизнь отучила его свистать в подобных случаях; он посмотрел на отца с еле заметной усмешкой.
Может быть, старый Джолион и заметил эту усмешку, но не показал вида.
– Они с Джун были такими друзьями! – пробормотал он.
– Бедная девочка! – мягко сказал молодой Джолион.
В его представлении Джун всё ещё была трехлетним ребёнком.
Старый Джолион вдруг остановился.
– Я не верю ни одному слову в этой истории, – сказал он, – сплетни старых баб! Позови мне кэб, Джо, я смертельно устал!
Они остановились на углу, поджидая свободный кэб, а мимо них одна за другой проезжали кареты, уносившие из Зоологического сада Форсайтов всех родов и оттенков. Упряжь, ливреи, начищенные крупы лошадей сверкали и поблёскивали на майском солнце, и каждый экипаж, ландо, кабриолет, карета, шарабан, фаэтон, казалось, горделиво отстукивал колёсами:
И эти слова, как известно каждому, служат весьма достойным аккомпанементом к поездкам, которые совершают Форсайты.
Один кабриолет, запряжённый парой светло-гнедых лошадей, мчался быстрее других. Кузов его подпрыгивал на высоких рессорах, и четверо седоков раскачивались в кабриолете, как в колыбели.
Экипаж этот привлёк внимание молодого Джолиона; и вдруг в одном из сидевших лицом к лошадям он узнал дядю Джемса. Бакенбарды у дяди поседели ещё больше, но не узнать его было невозможно. Напротив с раскрытыми зонтиками в руках, в нарядных туалетах, высокомерно подняв головы, точно те птицы, которых они только что видели в Зоологическом саду, восседали Рэчел Форсайт и её старшая замужняя сестра Уинифрид Дарти; а рядом с Джемсом, откинувшись на спинку, сидел сам Дарти в новом с иголочки сюртуке, с тщательно выпущенной из-под обшлагов широкой полоской манжет.
Неуловимый блеск лежал на этом экипаже; казалось, по нему лишний раз прошлись самой лучшей краской или лаком; он выделялся из всех остальных, словно какая-то чрезвычайно удачная экстравагантная чёрточка, подобная той, которая отличает настоящее «произведение искусства» от обыкновенной «картины», помогла ему стать символической колесницей Форсайтов – троном, воздвигнутым в их царстве.
Старый Джолион не видел кабриолета: он был занят бедняжкой Холли, уставшей от прогулки, но те, кто сидел в кабриолете, заметили эту маленькую группу; дамы вздёрнули головы и поспешно загородились зонтиками; Джемс простодушно вытянул шею и стал похож на долговязую птицу; рот его медленно приоткрылся. Круглые щиты-зонтики становились все меньше, меньше и наконец исчезли.
Молодой Джолион понял, что его узнала даже Уинифрид, а ей было не больше пятнадцати лет, когда он потерял право называться Форсайтом.
Они-то мало изменились за это время! Молодой Джолион помнил, как выглядел когда-то их выезд: лошади, кучер, экипаж уже другие, конечно, но на всём лежит тот же отпечаток, что и пятнадцать лет назад; тот же опрятный вид, то же точно выверенное высокомерие – полны достоинства! Как и прежде, покачиваются на рессорах, как и прежде, держат зонтики, прежний дух сквозит во всех мелочах.