– Подожди немного, Стейн, я остановлю кровь…
Гудрид побежала искать Халльдис. Затем они вдвоем промыли Стейну рану и забинтовали ему голову, прижав лоскут кожи, которую ссадил себе Стейн, ударившись о борт.
Стейн широко ухмылялся.
– Вот испугаются другие, когда проснутся и увидят меня с перевязанной головой! Наверняка вообразят себе, что я успел сразиться с разбойниками-сарацинами! Мы быстро плывем на юг, так что недолго уж осталось…
Еще пару дней они шли полным ветром, чтобы не отклониться от штормовых порывов с севера. Во всяком случае, Торбьёрн полагал, что ветер дует именно с севера. Лоцман Эйольв сказал, что рано или поздно им предстоит отклониться на юг, чтобы обогнуть южную оконечность Гренландии, и потому нежелательно терять время и пытаться что-то сделать во время бури. Все они были уверены в том, что шторм вскоре прекратится.
Ветер стих столь же внезапно, как и поднялся, и парус безжизненно повис в молочно-белом тумане. Гудрид припомнила, что когда Эрик Рыжий со своими людьми плыли к Гренландии на двадцати пяти кораблях, многие суда пошли тогда на дно, ибо невесть откуда налетела буря, и волны поглотили их. Может быть, в такой же водоворот попал теперь и «Морской конь»? Что-то еще ждет их впереди и что будет угрожать им в море?
Так проходил день за днем. В открытом море и его мрачном безмолвии голоса людей словно бы натыкались друг на друга, а когда Стейн заиграл на варгане[1], он начал издавать невыносимо печальные, низкие звуки. Время от времени собака Хильда принималась выть, так что другие собаки пугались, а ребенок Сигрид истошно кричал. Запасы еды подходили к концу, и Торбьёрн строго приказал экономить питьевую воду.
Только Сигрид дочь Барда и Турид Четырехрукая радовались затишью. Другие же старались не пропустить ни малейшего признака ветра. Впервые с тех пор, как они покинули Исландию, люди смогли посидеть друг с другом, рассказывая всякие истории. Гудрид, Гудни и Олаву было весело вместе, но потом и им передалось беспокойство, исходящее от взрослых, и всепроникающий страх.
Ни рассказы Эйольва Баклана о своих прошлых путешествиях, ни истории Торкатлы и Халльдис о несчастной любви, изменах и зависти дома в Исландии не производили впечатления на Гудрид. Все это осталось словно в другом мире, как летний аромат цветущих лугов и берез, сладковатый после дождя. Единственное, что имело значение на борту, – это выжить.
Корабль, казавшийся прежде таким надежным и прочным, напоминал теперь ореховую скорлупку, которая предательски заплыла далеко в море и разлучила их с сушей. Прежде тугой, парус повис теперь обыкновенной тряпкой, и, глядя на него, Гудрид вспомнила свою старую няню, лежавшую при смерти. Смерть… Часто смотря на измученные лица Гудни и Олава, Гудрид пыталась угадать, думают ли они о том, что могут расстаться с жизнью, так и не испытав, что значит любить, иметь детей, вести собственное хозяйство.
Через две недели плавания на корабле начался мор. Первыми слегли венды, рабы Торбьёрна, Раудере и Кольскегги.
Гудрид прогуливала свою Торфинну по палубе, как вдруг заметила, что Раудере опрокинул ночной горшок прямо на палубу, вместо того чтобы вылить его содержимое за борт. Стейн уже собирался вычитать рабу, но и он, и Гудрид увидели, что глаза у того остекленели от лихорадки.
Стейн подхватил раба под руки и бросил Гудрид:
– Иди скорей за отцом! Поторопись, я подержу твоего жеребенка!
Торбьёрн стоял перед мачтой, занятый с Белым Гудбрандом, и был очень недоволен, что ему помешали.
– Гудрид, не годится отрывать меня, когда я разговариваю с другими.
– Отец, я знаю это, но меня послал Стейн. Раудере заболел. Он очень плох, я видела это своими глазами!
Торбьёрн молча заторопился на корму. Стейн посадил Раудере на мешок и приказал одному из рабов Орма вычистить палубу. Он передал недоуздок Торфинны Гудрид и сказал, обращаясь к Торбьёрну:
– Раудере говорит, что его брат едва на ногах держится. Ты не знаешь, как обстоит дело с другими?
– Все здоровы, – резко ответил Торбьёрн. – И я надеюсь, что так будет и завтра, и послезавтра. Что скажешь, Гудбранд?
Белый Гудбранд, внимательно всмотревшись в раба, поднялся.
– У него на груди красные пятна. Это похоже на болезнь, которой я переболел в викингском походе. Мы называли ее «Раскалывающая череп».
Торбьёрн покачал головой и повернулся к Гудрид.
– Отдай жеребенка Гандольву и иди за Халльдис. Посмотрим, сумеете ли вы исцелить этих рабов и что из этого выйдет…
Пока Торбьёрн говорил эти слова, Раудере трясся, как осенний лист на ветру, и его начал душить кашель.
– Попробуем сперва вызвать мокроту, – сказала Халльдис. – От этого никому не станет хуже. Нравится это твоему отцу или нет, но мы разведем огонь на палубе.
Торбьёрн неохотно позволил им вскипятить воду в большом котле, в котором обычно варили печень акулы и тюлений жир. Для начала Раудере потребуется горячее питье, над которым Халльдис произнесла свои заклинания, а Гудрид дважды перекрестила зелье, зная о том, что Торбьёрн не спускает с них глаз.
С каждым днем Раудере лихорадило все больше, а головная боль у него только усиливалась. И когда Халльдис сказала ему, что скоро он умрет, больной только порадовался этому известию. Сил у него хватило только на то, чтобы протянуть руку к брату. В тот же вечер он умер, и Кольскегги взирал воспаленными глазами, горящими из заросшего лица, на то, как его брата заворачивали в плащ, а к ногам привязали камень. Двое людей перебросили тело через борт, после того как Торбьёрн перекрестил покойного. Едва труп коснулся воды, как над ним взмыла вверх птица крачка и исчезла в небе. Может, эта птица – дух-хранитель Раудере, подумала Гудрид, а может, это значит, что земля близко?
Кольскегги поправился, но один из людей Торбьёрна умер, и тело его спустили в море в один день с умершей Сигрид дочерью Барда и ее несчастным младенцем. А потом Ульв Левша спустился в загон для поросят и увел маленького Эйнара от его товарищей по играм.
Белый Гудбранд не сомкнул глаз ночью, так как его семья была поражена лихорадкой, и когда ему не нужно было кормить их или ухаживать за ними, он сменял у руля Торбьёрна или Орма. Гудрид знала, что и на суше Гудбранд имел славу сговорчивого и надежного человека. И теперь на корабле он проявил себя в полную силу, и Гудрид сказала об этом его жене Торни, пока вычесывала ее длинные, с проседью, волосы. Торни благодарно улыбнулась ей.
– Меня выдали замуж за Гудбранда, когда мне исполнилось семнадцать зим. Он всегда был добр ко мне. Мало кто из женщин может сказать так о своих мужьях. Надеюсь, он найдет себе хорошую жену в Гренландии.
Гудрид промолчала. Воспаленные глаза и раздирающий кашель Торни говорил ей то, о чем больная и сама знала уже давно.
Эфти, болгарская рабыня Торбьёрна, лежала поблизости. Ей было очень плохо, и она не могла помочь Гандольву управиться с животными, но при этом она ни разу не пожаловалась. Налитые кровью, карие глаза болгарки были устремлены на Гудрид, молча показывая на Торни, а потом Эфти покачала головой. Затем она указала взглядом на Гудни и Олава, лежащих рядом с матерью и стонущих в забытьи, и твердо кивнула Гудрид. Та молча наклонила голову в ответ. Да, она тоже знала, что дети Торни и Гудбранда выживут.
Эфти умерла, когда Гудрид и ее отец сами лежали в лихорадке уже несколько дней. Когда Гудрид почувствовала себя лучше, она увидела над собой испуганное лицо своей приемной матери; усталые глаза ее глубоко запали. Гудрид спросила:
– Ты здорова? Что с отцом и Ормом?
– Торбьёрн заболел одновременно с тобой. Вчера лихорадка у него уменьшилась. Орм тоже не мог подняться несколько дней. Вчера умерла Турид Четырехрукая: она сказала, чтобы ты взяла после нее крючок, которым она вязала льняные ленты. И еще двое из людей Торбьёрна умерли, только Стейн устоял и способен помогать Гудбранду на корабле. Съешь-ка это…